Белые камелии (СИ)

— Хорошо, Чес. Только я буду знать, только я… — последнее, что запомнил Константин, это безумная улыбка и совсем ничего не понимающий взгляд Креймера; далее кто-то остановил его за плечи, сказав, что дальше идёт операционная и ему туда нельзя; каталка звонко и быстро уехала вперёд, вскоре скрывшись за дверьми. Джон смутно оглядел остановившего его — это был мужчина лет пятидесяти с довольно добрым лицом и спокойными глазами. «Наверное, главный хирург», — тут же догадался он и, схватив его за плечи, стал тараторить:

— Это же вы, вы будете оперировать его? Пожалуйста, сделайте всё возможное! Если с позвоночником что-то серьёзное, я готов заплатить, сколько угодно заплатить! Вот моя карточка! — он уже не понимал себя, пребывая в каком-то безумстве, и вытащил свою кредитную карту. — Забирайте и снимайте сколько хотите! Только, пожалуйста, сделайте так, чтоб этот гадёныш выжил!.. — Джон согнулся в три погибели, обхватив голову руками и совсем ничего не понимая, и повалился на колени. — Мне он нужен живым, понимаете, живым, мать его!

Константин чувствовал, что орал так громко, что слышали все этажи. Но ему хотелось, хотелось выплеснуть это. Дать понять этому флегматичному человеку, что ту жизнь, которую он спасает, дорога ему больше своей. Большая и тёплая ладонь осторожно похлопала его по плечу, разом выведя из странного состояния.

— Мужчина, успокойтесь, пожалуйста! Ещё ничего неизвестно, так что не за чем так бурно реагировать. К тому же, — серьёзнее начал он, пока Джон вставал, — если парень был в сознании, значит, спинной мозг не повреждён, ибо боль в том случае такая!.. Не беспокойтесь, я, как всегда, сделаю всё возможное. А денег мне ваших не нужно, если не потребуется более сложная операция. Но тут уж надо, чтобы позвоночник повредился конкретно. Можете спокойно идти домой, но… — добавил он с улыбкой, — но я знаю, что вы никуда не пойдёте. Не думаю, что операция займёт более двух часов…

— Я останусь, конечно останусь! — тут же заявил Константин, сверкнув глазами в его сторону. Хирург беспокойно глянул на его взбудораженное, красное лицо и сказал:

— Вам бы водички выпить и успокоительного… Сядьте. Можете подождать здесь. Эй, Джеки, принеси мужчине воды и валерьянки. Всё будет хорошо… — чуть тише добавил он ему, вновь похлопав по плечу, и пошёл в тот коридор, куда запретили Джону, и в конце которого, вероятно, находилась операционная. Джеки, тот самый дежурный врач, принёс ему стакан воды и небольшую белую таблетку; Константин, не обращая внимания, быстро проглотил всё это и уставился невидящим взглядом впереди себя; молодой врач удивлённо посмотрел на него и решил оставить одного. Джон же точно не мог остановиться на одной мысли — в голове их был целый каскад, букет, пёстрое собрание, и ничего нельзя было понять из них точно. Он размышлял над своим странным поведением, мысли о котором плавно перетекали в воспоминание о странном желании Чеса, о его не менее странных словах… всё-то было в этот день, чёрт его побери, странным! Джон прождал уже двадцать минут, а нервы всё как будто бы были натянуты в струнку — никакие успокоительные ему не помогали никогда. «Господи, да что ж я так волнуюсь, в самом деле?» — не раз спрашивал он себя, запуская пальцы в волосы и опуская голову низко-низко.

Наконец Джон, подумав, что сейчас для того чтобы унять стресс есть всего один способ (который помогал лично ему), тихо встал со скамьи, пошёл в холл, а там вышел на улицу, сказав зачем-то, что через пять минут обязательно будет. Он обошёл здание и остановился около какого-то неприметного крыльца; запуская руку в карман, доставая сигарету и наконец её зажигая, он уже не мог остановить себя от курения — ужасно грешного, жутко его подводящего, но сейчас так необходимого ему. Джон Константин знал, что лишь невероятным чудом спасся от смерти, вернулся с того света, с целью прожить жизнь так, чтобы в конце непременно оказаться в Раю. Как и в этот раз. А каждая затяжка, вероятно, отодвигала его от этой цели всё дальше и дальше… Но бывают же случаи-исключения?.. Если и бывают, Джон официально провозгласил этот случай таковым: нынче можно загрязнять лёгкие, ничего не спрашивая у совести.

Константин курил, пока ещё не сладко, будто привыкая к позабытому (хотя времени с прошлой затяжки прошло не больше нескольких часов) сигаретному дыму; дождь всё продолжал барабанить по крыше, только уже несколько тише. Накуривая вокруг себя облака дыма, он с каким-то даже смешным вниманием сосредоточенно прислушивался к каплям, к этим глухим звукам, ими издаваемым; что-то отдалённо похожее на смерч мыслей в его голове унялось, и Джон даже вывел формулу своего спокойствия на запотевшем стекле двери: затяжка + грохот капель = удивительный штиль на душе. Вывел и сам же усмехнулся, затушив сигарету и направившись назад.

Вновь усевшись на ту же самую скамью, он вдруг крепко задумался над последними словами Креймера никому не говорить о том, что он жив. Поначалу Джон автоматически повесил на это ярлык какого-то капризного, необдуманного желания и посчитал, что это не может значить ничего важного. А потом остановил свой этот поток мыслей и подумал: а что, если посмотреть на ситуацию с другой стороны? Может быть, есть какие-то иные причины, кроме как нахождение в полубредовом состоянии? Константин размышлял, размышлял, но так ни к чему и не пришёл, хотя ему казалось, что он часто был близок к тому, чтобы отгадать. Может, единственно верный вывод он и не сделал, зато твёрдо решил, что обязательно исполнит просьбу своего водителя. Правда, был один нюанс… кажется, у Чеса была какая-то девушка — получается, и ей ничего не говорить? Она же наверняка будет, как-никак, переживать, хотя и спохватится, вероятно, не сразу. Может, через неделю. Однако через неделю точно ему нужно будет держать ответ, если Креймер не очухается. Спросят с него, чувствовал Джон. А что сказать? Равнодушно ответить, что вот такое вот горе, но твой парень умер?.. Девушка, чьё имя ему было неизвестно, скорее всего разрыдается и впадёт в безумство, панику и депрессию прямо перед ним. Где-нибудь через пару часов к ней вернётся здравый рассудок, и она всхлипывающим голосом спросит: «А где же тело?» Даже на это Джон знал, что ответит: Чес приказал себя кремировать, так что этот вот сосуд с пеплом внутри — всё, что осталось от твоего парня. Ну, на этом моменте девушка может вполне отключиться от столь непереносимого горя. Потом, через несколько дней, наконец примет реальность такою, какой она есть, и решится предложить устроить похороны. Это логично, а то ведь сожгли, даже не похоронив… Соберутся его друзья, какие-то знакомые, какие-то коллеги, станут все дружно над могилой с кувшином с пеплом от какого-то костра и, с полной уверенностью, что находятся рядом с сожжённым прахом своего друга, двинут какие-нибудь торжественные речи под плач девушек.

Так представлял Джон. А он сам, стоя поодаль, будет лишь качать головой и испытывать жалость к этим людям. А ещё будет мысленно ругать слишком дорого обходящееся и жутко эгоистичное желание Креймера (и его самого), если не узнает к тому времени веские причины такого поведения. Но сейчас Константин знал точно, что исполнит просьбу, несмотря ни на что, да и рано строить будущее; вообще, порой лучше его не строить — как знать, куда крутанёт колесо Фортуны.

Незаметно полтора часа утекли в прошлое; Джон передумал многое. Многое, но лишь как-то поверхностно коснулся той темы, что будет, если Чес умрёт… Нет, он не заплачет. Точно. Но что-то другое, хуже и унизительнее плача, произойдёт с ним в его душе. От этих мыслей становилось не то чтобы холодно, а жутко леденяще; эти мысли хотелось сразу отгонять, как назойливых мух, от себя; этими мыслями, казалось, можно было свести себя с ума. Поэтому Константин решил, что на этот случай оставит полную свободу действий. Хотя в этот случай не верилось; и не совсем по той причине, по которой многие люди надеются на выздоровление и удачную операцию своих знакомых, а потому, что (суждение не без стереотипов), когда Чеса увозили в операционную, их последние слова перед этим не отличались уж таким трагизмом, торжественностью или непередаваемой нежностью. Вот особенно последнему там вообще места не было хотя бы из-за присутствия обзывательств. Да и Джон бы не позволил такое, даже если бы это была их последняя встреча — слишком дорогостояще это чувство. И в его душе уж точно нет места этому.