Лестница в небо (СИ)

Донни посидел еще минуту, потом подошел и обнял его со спины, заставляя оторвать голову от ладоней.

Помочь он не мог ничем.

В кошмаре нельзя представить, что чувствует сейчас его клон, потерявший старшего брата.

«Если бы Лео… если бы мы его потеряли, что бы творилось внутри меня?..»

Дон дернул плечами, с ужасом отогнав даже секундное прикосновение этой мысли.

«Вот это он и чувствует сейчас…»

- Почему ты гонишь младшего? – все же спросил он. – У тебя никого больше не осталось теперь. За что? Тебе больно, но ему-то каково? Он видел его смерть…

Винсент резко откинул голову назад, упершись затылком Донни в пластрон.

- У меня есть вы, – тихо процедил он сквозь зубы, до боли сжав пальцы, лежавшие у него на плече. – Если позволите звать вас семьей. А больше у меня никого нет теперь.

- Дядя Лео? – Кодама приподнял голову с подушки, едва услышав скрип двери. – Что случилось? Где вы были? Как дядя Раф?

Леонардо сел рядом с ним на кровать и погладил по голове, притягивая ближе к себе.

- Хорошо все, малыш, – прошептал он. – Поспи сегодня у меня, ладно? Дяде Рафу немного нездоровится.

Кодама обхватил его руками и уткнулся головой в колени.

- Он заболел? Давай я ему чай с малиной сделаю, а? Не хочу, чтобы ему плохо было.

«Я тоже не хочу, малыш…»

Лео лег, прижав его к себе, и прикрыл глаза, осторожно поцеловав в висок.

- Спи, все хорошо будет.

Кодама прижался к нему и вскоре тихо засопел, убаюканный мерным стуком сердца рядом.

А Лео смотрел и смотрел в темноту, вслушиваясь в свой дом, готовый сорваться с места по первому тревожному шороху в душе.

Мастер медитирует у себя, горько принимая утрату того, кого так хотел назвать учеником и спасти, Донни и Винсент в лаборатории, и брат точно найдет слова утешения для своего клона, в гостиной рыдает брат Кадзэ, с которым сейчас Майки.

- Это враг! Это тот самый ублюдок, что мне видеозапись принес! – Раф прижимает к себе неподвижное тело Кадзэ, полыхая глазами, как двумя языками зеленого огня. – А ты…

- Это его брат! – Лео одним рывком затягивает узел маски на глазах Миднайта и дергает его за собой. – Подумай, чего бы Кадзэ хотел для него?! Бросил бы тут?! Бросил бы?!

Раф рычит и отворачивается, прыгая прочь, а Лео скрипит зубами.

Он тоже не хочет тащить еще кого-то домой, ему тоже больно, но пройдет день или два, и Рафу надо будет выплывать, хоть за что-то цепляясь.

Знающий о последних минутах Кадзэ клон может стать тем, кого он захочет выслушать.

Да и сердце сжимается глядеть в эти голубые глаза Майки, залитые до краев страхом, болью и мольбой…

В комнате Рафа полная тишина – даже треск пламени свечей слышен.

- Оставь меня, – Раф высвобождается из рук брата и снова утыкается лбом в холодные пальцы Кадзэ. – Дай мне побыть с ним, ладно?

Лео встает и выходит.

Страшно.

Страшно сейчас оставлять.

Надо сейчас оставить… надо дать возможность принять…

====== Совсем один ======

У муки множество форм.

Можно болеть физически, терпя и принимая боль, бороться с ней, глушить и отгораживаться. Можно пробовать выбраться из нее, вылечивая раны.

Можно болеть в душе, разрывая себя на части и пытаясь смириться с тем, что безвозвратно утрачено...

Но мука бессилия, когда не можешь сделать того, что должен, хуже всего.

В ее безысходности проще утонуть, чем бороться.

Особенно, когда не знаешь, зачем…

Караи вздохнула, прикрывая глаза, и упрямо придвинула плошку с рисом к неподвижной черепахе напротив себя.

- Не вынуждай кормить тебя насильно, – попросила она. – Ты знаешь, что если не станешь есть сам, то это все равно сделают. Й’оку, пойми, искупление не в том, чтобы умереть, оно в том, чтобы оправдать прощение, дарованное тебе Мастером, и его доверие.

Безразличный взгляд мазнул по ее лицу и снова уперся в стену.

Странно так мазнул, словно удивленно и жалеючи ее.

Караи устало опустила голову на руку и дала знак двум ниндзя, стоявшим у двери.

- Как вчера, – коротко приказала она.

Боги! Ну, когда же это закончится?!

Черепаха не хотела жить.

Ни в какую.

Ни просьбы, ни разговоры, ни прямые приказы не действовали.

Караи, не лукавя перед собой, могла сказать, что сделал все, что от нее зависело.

Й’оку можно было уговаривать, пинать, орать и даже тарелки об голову бить – он не возражал. Но при попытке заставить есть до хруста сжимал челюсти и продолжал свое упрямое взирание на белые стены.

Конечно, и на это нашлась управа.

Но Караи видела в нем Леонардо – так сильно Й’оку был похож – и содрогалась от отвращения, представляя себе, что это ему ножом размыкают зубы и заставляют есть, выворачивая руки и удерживая голову.

Ей было противно.

Девушка поднялась и вышла из комнаты, бросив короткий взгляд на стену.

«Теперь и они уже не белые, правда…»

Может, в диком выплеске, произошедшем вчера, крылось что-то, что могло бы помочь ей разобраться?

Мука… мука смотреть на это желание умереть, когда отец приказал привести в себя.

Бессмысленные мучения в попытке заставить жить. Бесполезные мучения, утомившие до бессонных ночей.

Все, чего Караи хотела, чтобы это закончилось уже хоть как-то.

«Его отпустить надо, раз так ему претит жизнь. Один удар катаны и все. Казни не достоин – предатель все-таки, но вот такой вот пытки в виде жизни тоже, мне кажется, не заслужил.

Может, отец все же поможет мне разобраться в происходящем? В этом паззле многих деталей не хватает, как мне кажется”.

- Й’оку, что это?!

Караи смотрит на стены комнаты, где уже который день подряд заперта черепаха, и просто не верит своим глазам.

Как он это сделал?

Кто за ним не уследил?!

Как вывернулся из надежных наручников, которыми его сковывали на ночь, после попытки вскрыть дверь.

«Перевешаю охрану к чертям собачьим! Куда они смотрели?! Неужели не слышали ничего?»

А взгляд уже летит от одного иероглифа к другому.

Весь белый папирус, которым затянуты стены, исписан красивыми красными символами.

«Эхо»

«Зверь»

«Зверь», «Зверь», «Зверь»…

«люблю» и «Ветер».

Снова «Эхо», и снова «люблю», и снова «Зверь» и «Эхо»…

А черепаха лежит в центре комнаты и слепо смотрит прямо перед собой.

- Й’оку!

В тот момент Караи хотелось убить его или себя.

Только начавшая заживать левая рука была изуродована, из этого поганого панциря выдраны скобы, державшие на месте расколотые пластины, с лица сорваны все бинты и вскрыты швы.

Стоило ли так долго все зашивать и залечивать?! Стоило ли тратить усилия и время, чтобы в итоге он расписал кровью стены, даже не выпав из своей апатии.

И теперь с заново зашитыми ранами и скованными руками, продолжавший упрямо молчать, он вызывал у девушки уже безотчетное желание понять и отпустить.

«Мастер и отец, к письму прилагаю фотографии случившегося. Найти объяснения мне не удалось. Воин, за которого ты так беспокоишься, безнадежен. Выполняя твою волю, я не даю ему оружия и держу под постоянным надзором, следя, чтобы он не умер от истощения, но большего добиться не удалось. Вчера он разорвал швы на своих ранах и разгрыз руку, чтобы нарисовать на стенах иероглифы. Мне думается, лучшее, что можно сделать, это отпустить его желанным путем – в смерть. Могу ли спросить, чем он так важен, что непременно надо удерживать насильно того, кто не хочет жить? Даже твое прощение не заставило его шевелиться, хотя о каком еще благе может помышлять несчастный предатель…»

Шредер смял бумагу и швырнул в сторону.

Картинки.

Иероглифы-имена.

Й’оку явно хотел вернуться к крысе и ее выродкам. И никакие доказательства благосклонности Шредера и полной ненужности в той семейке его, похоже, не трясли.

- Нет, Йоши! Этого ты у меня не отнимешь!! Это мой Ученик, моя черепаха!