Духота

Георгий Балл

Духота

Да что же это такое?! Я ведь туда-сюда. А ко мне никто. Кому я теперь нужен? А никому. Никому-у-у-у-у-у-у-у… у-у-у-у… у-у-у…

В Москве был ноябрь, дул жуткий ветер. Гурген называл себя моим другом. И то верно: мой друг Гурген, чистый армянин, без малейшего еврейского подмеса, валился к моей бабе в кровать, не снимая ботинок. Лилька мне на это жаловалась. Я тоже с ней спал. Как раз Лилька подмес имела. И раньше подбивала меня отвалить в Израиловку. А уж когда она с Гургеном надкусила страсть, все напрочь забыла.

Я не умел так улыбаться, как ее любимый Гургенчик. Иногда я ему ссал в карман куртки, иногда, если удавалось, в его ботинки. Гурген делал вид, что все о'кей. И я делал вид, что все о'кей.

Так мы довольно сносно жили втроем:

— Какая у твоей жены задница, о, вей, — и мой друг целовал кончики пальцев своей правой руки.

— Арарат? — интересовался я.

— Еще прекраснее, — смеялся Гурген.

И я смеялся.

Он был по-восточному широк. Я старался, как умел, ему соответствовать. Боже мой, а я кто? Не Восток? Надо еще поглядеть, у кого корень длиннее.

— Юрчик, — наставлял он меня, — ты не знаешь своего богатства. Пещеры и долины, — и он раскачивался, закрывая глаза, — пещеры и долины — подарок неба!

— Угощаю, — смеялся я. — А чего ты ботинки не снимаешь?

— Не могу утерпеть. Извини, Юрчик.

И в ресторане хмурился, если я доставал из кошелька, чтоб заплатить…

Вдруг наша любовь на троих зараз скукожилась. Это когда Лилька начала колоться, да она еще раньше крепко пила. Гурген тоже запил по-черному.

Он как-то мне говорил, что у него больная печень.

Нашли его замерзшим. А рядом — закрытая стальная дверь в многоэтажку. Нет, он лежал не у своего дома, на чужой улице, в Чертаново. Труп не сразу опознали, только потом в морге. Что было с Лилькой, лучше не вспоминать…

В Москве — ветер. Запуржил снегом. Только не в метро. Ну, это ясно-понятно. А вкосую получилось именно что в метро.

… И белесая, осенняя трава. И дохлая канава. По дну канавы, задыхаясь, хромал желтый вонючий ручеек. И рядом — две огромные серые трубы. И переполненный мусором железный контейнер. Из контейнера вываливались банки, тряпки, ломаные стулья. И тонкий тенорок в моей голове, почти бабий, выкрикивал: «Дайте ножик, дайте вилку, я зарежу свою милку…». И почему-то эту вилку я увидел сильно ржавой, селедочной…

И когда мы с Лилькой возвращались из гостей, уже в ночи, с последним поездом, нас все-таки пустили в метро, хотя Лилька плохо держалась на ногах. В вагоне напротив нас сидел бритоголовый парень. Его черная кожаная куртка была расстегнута, и на его майке было что-то нарисовано, да я не успел разобрать что. Он уже глядел на меня, на Лильку, и, не торопясь, взвешивал нас на невидимых весах. Раздевал нас глазами. Особо задержался на мне. Похоже, не понравилось, что у меня в штанах. И он поднялся. И пошел на нас. Я весь сжался. Время заклинило.

… И в канаве совсем задохнувшийся ручеек быстро-быстро захромал. А контейнер вдруг замер. А мусор хоть летел из него, но совсем бесшумно. И тенорок во мне вдруг трусливо шепотнул: «Может, еще обойдется…». А сам уже ясно увидел ржавую вилку. И не навек, а просто в растяжку времени, сунул правую руку в карман куртки, где у меня были ключи от квартиры. И еще вспомнил смешной стишок — не стишок: «Тебе что? Дать ключи от квартиры, где деньги лежат?»

И даже довольно внятно сказал себе:

— Ну что, Юрчик? Пора тебе тоже подниматься. Хочешь носить брюки, поднимайся. Хватит жопу к скамейке лепить.

И я посмотрел ему в глаза. И тогда злость, может, даже древняя, ухватила меня за горло. И ключи сжал до боли в кулаке, так удар будет запальнее. Все, лох, Бобик сдох. Теперь нам не разойтись. А у него — успел разглядеть — финяк, или как там, перо. Мне даже смешно — кино получается. А секунды шли. А я тяну:

— Гургенчик, ты меня слышишь? Это Юрчик. Слышишь — Юрчик! — Нет. Всё за чертой. — Ожидай друга.

… Я первый ударил, только он тренированный, гад, чуть отвернулся. И все-таки я ему ковырнул скулу. Я хотел повторить. И вдруг Лилька встала рядом:

— Сидеть, сука! — крикнул я.

А она качается и стоит. Заслоняет меня, пьяная дура. И он — ее, в живот, я ее подхватил, тяжелую, потом он и меня.

… Я взял за руку жену, потянул. Под ногами пустынно скрипел песок. Мы шли к морю. У слабого прибоя на мелководье качались белые чайки. Их крик становился все явственней: Андрон… Андрон… Андрон… Андрон… Андрон… И еще они оглушительно стонали и лаяли по-собачьи. А в стороне от чаек я увидел отмытый морем труп серой лошади. Живот ее раздуло.

— Не гляди! — крикнул я Лильке.

Она уже оторвалась от земли. Поднялась над берегом, морем. Ощутив нужную секунду, я устремился за ней. Снова поймал ее руку или полоску света. Прежняя духота жизни отступила. Свет от Лильки расширялся. В теплом ее свете мы сразу потеряли берег и море.