Несчастный случай (СИ)

Все было не так уж и радужно, как бы я не старался.

Сначала детские мечты, стремление к радости и веселью, новым впечатлениям побеждали во мне. Но с годами становилось немного тяжелее.

Я действительно полюбил Юнги, он полюбил меня. Я видел это. Но по ночам ко мне возвращались сомнения и воспоминания, мучившие меня. Я вертелся в постели, очень тяжело засыпал. После дней, наполненных беспрерывным общением, приходила усталость и желание рыдать в подушку. Но я же «маленькое солнышко», как я могу подводить своих близких и плакать?

Я винил себя за то, что я такой упрямый. За то, что не могу смириться со своей потерей, за то, что пытаюсь найти другую, неофициальную правду о смерти моей семьи, которой, возможно, и не существует вовсе. Когда Юнги обнимал меня, я чувствовал себя двуличным человеком. Когда он говорил мне «прости» за какую-то мелочь, я воспринимал это, как бесконечные извинения за то, что произошло в мои 11 лет. Через год после нашего знакомства я осознал, что Юнги непроизвольно вытягивает из меня энергию. Он делает это не специально. Просто это я приучил его питаться своей радостью. Это я подпитывал его. Он видел во мне источник жизни, неиссякаемый ключ, проводящий все самое лучшее с небес на землю. Я не мог поговорить с ним о том, что я чувствую, но скрывал это радостью. А когда Юнги сам себе не давал поговорить о наболевшем, он кидался на меня с агрессией. Я думал, что это убьет меня. Я молился всем богам на свете, чтобы мне даровали душевное равновесие. Однажды моя приемная мать повела меня не в буддийский храм, а в новую, только-только выстроенную православную церковь. Она сказала мне, что, возможно, православие может стать тем, что окончательно отвлечет меня от всех грустных мыслей.

Я робко вошел в этот огромный храм веры. Церковь была белоснежной, словно крылья ангелов, изображенных на свежих фресках. Краски едва подсохли, пахло сырой штукатуркой и ладаном. Я остановился посреди церкви, высоко подняв голову, глядя в высокий купол, величественно взмывший к небу над золоченым паникадилом. Над головами верующих широко раскинул в стороны руки Иисус Христос, будто охватывая этими руками весь мир, чтобы утешить от горя и защитить от опасностей. По моим щекам покатились слезы. Значит, Бог защищает и маму там, на небесах? И мою сестру? Значит, мне не стоит волноваться за них?

Все рассказы моей приемной матери о православии поражали меня до глубины души. Куда же делось перерождение? Теперь говорилось только о двух путях — в рай и ад. Я прошептал:

— А моя мама и сестра… Они в раю? И им там хорошо?

Моя вторая мать не совсем уверенно кивнула, ласково кладя руку на мое плечо, и спросила меня:

— Тебе нравится?

Я тоже кивнул в ответ. Постигать новую веру было сложно, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Она успокаивала меня, делала мою жизнь чуточку гармоничнее. Я стал меньше есть мясо, старался не браниться и поставил на свой стол маленькую иконку, принесенную мной из храма.

Все прошло. Наш с Юнги буйный максимализм сошел на нет. Я простил его за все, в чем считал его виноватым. Мы научились разговаривать друг с другом, не желать осознанно или неосознанно зла друг другу, уметь и шутить, и вести серьезные переговоры и споры, и молчать, сидя рядом. Я научился подавлять свои приступы одиночества. Я принимал заботу Юнги, поняв, что это порывы любви с его стороны были искренними. Когда он встретил со мной Новый Год и провел со мной все новогодние каникулы, я понял, что это и есть настоящая дружба. Я обрел собственное счастье.

Я правда ценил его невинные игры и поддразнивания, когда вспоминал, что раньше Юнги презирал все это. Я мог позволить себе испугаться, загрустить, расслабиться. Мы увидели друг в друге живых людей.

Все было просто прекрасно. Единственное, что тревожило меня, так это то, какое неоднозначное внимание проявлял Чимин к Юнги. Считал ли я его своим конкурентом? Ни в коем случае. Но мне было очень странно осознавать, что любовь Чимина ко мне и к Юнги различается. Я не понимал, как это возможно. Ведь мы оба были просто друзьями Пака. Что же происходило?

Однажды, когда Юнги было 16 лет, а мне 15, мы решили съездить в загородный национальный парк. Нам страстно хотелось полазать по горам, побродить среди старинных храмов и вообще сделать много хороших фото. Нам не хотелось, да и не было нужды брать с собой кого-то еще. Мы взяли велосипеды и помчались по извилистым улочкам Кванджу. Я, как всегда, летел впереди. Мой велосипед будто понимал мое стремление к скорости и сам скоро катил меня. Иногда даже не было нужды крутить педали. Юнги едва поспевал за мной, весело покрикивая мне вслед:

— Постой! Ну постой же, флэш!

День был осенний, ясный и теплый. Это было время накануне Дня Памяти — того самого дня, когда в Корее вспоминают умерших родственников. Я всегда готовился к этой дате, но так вышло, что другого времени для поездки мы с Юнги выбрать не могли. И вот мы гнали по Кванджу, поднимая тучи пыли и радуясь хорошей погоде.

Город ожил с самого раннего утра. Было шумно и весело, шли приготовления к празднику Чхусок. Кванджу принаряжался. Особая атмосфера царила в старых храмах. Кружились в танце девушки в ханбоках* с малиновыми, синими, желтыми полами. Пахло рисом и мясом.

Мы быстро пролетали мимо столпившихся людей, смущаясь и обещая себе приехать домой поскорее.

За городом мы слезли с велосипедов и пошли пешком вдоль дороги, серо-голубой лентой тянувшейся по склонам и низинам. Я поравнялся с Юнги, перейдя на песчаную обочину, и болтал с лучшим другом. Юнги старался отгородить меня от дороги совсем, заслонял собой от пыли, летящей с дороги.

— Надеюсь, мы успеем обойти все-все. Я давно хотел туда, — я горел энтузиазмом.

— Успеем, — мой друг щурил глаза и поглядывал на меня с легкой улыбкой. — Если ты не устанешь.

— Почему я должен? — Я ускорился, чтобы показать, что я не пальцем делан.

— Потому что мне нравится таскать тебя, — Мин тоже ускорился.

— Эх, вот вырастем, будем много веселиться, натаскаешься. А вообще тяжести вредно носить для позвоночника.

— Мне уже ничего не вредно, — усмехнулся Юнги.

— Потому что ты сам вредный.

— Почему это?

— Ты же сахар.

— А… Ну да.

Мы шли очень долго, отыскивая вход в парк. На ветвях висели тонкие паутинки, шелестел по верхушкам берез слабый ветер, нежившийся в лучах осеннего солнца, которое готовилось на покой и от этого было добрым. Мы вступили во владения гор-великанов, поросших зелеными мхами, рыжими, бородатыми лишайниками и колючими кустами. Здесь царил особенный воздух. Чистый, настолько свежий, что голова начинала кружиться. Я с нетерпением ожидал изнурительной прогулки по бесконечным дорожкам.

Мы отыскали ворота и прошли долгую проверку, прежде чем ступить на территорию национального парка. Но когда мы оказались в этом царстве живой природы, то забыли обо всем на свете, оставив велосипеды на приспособленной стоянке у входа. Подошвы наших ботинок застучали по дорожкам.

Чем выше мы поднимались, тем гуще становилась сень хвойных крон. Земля была усеяна крупными, пожелтевшими иголками и редкими листьями. Я глазами начал отыскивать здесь ягоды и грибы. Во мне проснулись детские инстинкты охотника и собирателя. Мы с мамой и Давон часто ходили собирать грибы и ягоды. Для этого приходилось далеко выезжать, но это того стоило. Юнги вытащил из кармана фотоаппарат и периодически останавливался для того, чтобы сфотографировать что-то чересчур красивое.

Мы желали во что бы то ни стало добрести до скалистой площадки, с которой бы открывался вид на Кванджу. И набрели на канатную дорогу. Я предложил Юнги прокатиться, вскакивая на зеленое сиденье и клича того, кто мог бы запустить механизм. Юнги сел сзади меня. Он не любил загораживать меня спиной.

Зажужжали механизмы, наши сиденья поехали вперед. Я восторженно воскликнул:

— Поехали!

Мы переговаривались с Юнги о чем-то смешном и незначительном, я тянулся руками к низко склонившимся к подъемнику пушистым лапам сосен и радовался жизни, пока не вспомнил о том, что скоро должен был наступить День Памяти. Я обернулся к Мину.