И вспыхнет новое пламя (СИ)

- Хм, можно начать с ее дома в Шлаке, - рассуждает ментор. – Что скажешь, Китнисс?

Снова улыбаюсь, а внутри проклиная про себя всех, кого только могу вспомнить. Дом в Шлаке? Это вообще где? Может честно признаться, что я там ни разу не была? Они решат, что я псих? Или как? Съемочная группа быстро собирает оборудование, и вот уже все стоят - ждут меня, а я чувствую, что мои ноги приросли к земле. Куда идти? Я понятия не имею.

Помощь приходит неожиданно и от самого Хеймитча. Очевидно, по своему растолковав мое бездействие, он начинает движение, направляясь прочь с площади. Команда идет за ним, я тащусь в самом конце.

Мы проходим мимо когда-то населенных домов, от которых теперь остались обугленные полуразрушенные стены. Под ногами то и дело что-то хрустит, но я стараюсь не думать о том, что это могут быть останки тех, кто не сумел покинуть дистрикт до начала бомбежки. Постепенно развалин становится все меньше, видимо, мы миновали городскую часть. Теперь меня окружают странного рода постройки, мне даже сложно назвать их домами - скорее это хижины или хибарки, настолько жалко они выглядят, даже те, что уцелели. Перед глазами возникает смутный образ, словно я вижу местность еще до нападения Капитолия, но жизнерадостными эти видения все равно не назовешь.

Хеймитч останавливается у невысокого забора, за которым стоит неприметная, подгоревшая только с правой стороны, хибарка, и первое, о чем я думаю, – этот дом, наверное, и принадлежал семье Китнисс. Но где-то в мозгу бродит одинокая мысль – двигайся дальше. Я делаю несколько неуверенных шагов вперед, постепенно ускоряясь и, в итоге, почти бегу, замирая лишь, когда оказываюсь напротив полностью выгоревшего участка. От дома осталась лишь почерневшая труба да несколько чуть обгоревших досок, покрашенных краской. Цветной краской. Парочка ярко желтых досок, три красных и одна синяя.

***

- Китнисс, подай мне вон ту банку, - говорит мне Прим, сидящая на шее отца и одной рукой вцепившаяся в его волосы, а во второй держа кисточку.

- Желтую? – спрашиваю я, и сестра кивает.

Поднимаю с земли небольшую стеклянную банку, до краев наполненную краской выбранного цвета и поднимаю ее над головой, надеясь, что Прим достанет. Сестра тянется ко мне рукой, зажавшей кисть, но все равно не достает.

- Помочь? – предлагает отец, принимая у меня банку и удерживая ее на уровне, удобном для Прим.

Сестра опускает в краску кисть, зачерпывая нужное количество, и, повернувшись обратно к стене дома, начинает аккуратно выводить штрихи на широкой доске. Отец смеется, подсказывая ей, как лучше прокрасить, а я стою рядом, улыбающаяся и счастливая.

***

Чужие воспоминания рассеиваются, а я приседаю возле желтой доски, касаясь ее пальцами, и говорю:

- Это - часть стены, которая была над входной дверью. Я, Прим и отец раскрашивали ее на пятый день рождения Утенка. Он выторговал в Котле три банки с краской и подарил ее сестре. Прим была так счастлива…

Мой голос, все тело дрожит. Снова хочется плакать.

Я не понимаю, откуда в моей голове вспыхивают картинки из жизни настоящей Китнисс?

Это не поддается логике.

Это пугает. Очень пугает.

Я нахожу происходящему единственное объяснение – схожу с ума. Судя по тому, что количество приступов растет с каждым днем, мое состояние стремительно ухудшается и, вероятно, скоро скрывать сумасшествие станет невозможно. Мало того, что я выдаю себя за другую девушку, так я еще и чокнутая. Ужасная смесь.

Поднимаю голову, проводя рукой по волосам. Прямо на меня направлена камера и на ее панели горит красная лампочка – идет съемка. На мгновение жмурюсь, а потом продолжаю:

- Сноу разрушил мой дом. Ничего не осталось. Я хотела бы сказать что-то, но это слишком больно, простите.

Я отворачиваюсь, и люди вокруг хранят молчание. Лишь спустя пару минут я слышу усталый голос Хеймитча:

- Ладно, ребята. Сворачиваемся. Кажется, сегодня со съемками пора закругляться.

Я от всей души благодарна ментору за то, что он так тонко почувствовал мое состояние. Я не могу позировать сегодня. А может, я вообще не могу? Я ведь никогда не пробовала. Хотя, если судить по реакции Эбернети и съемочной группы на мой провал, когда мы были на площади, у настоящей Сойки тоже случались дни, когда выступления перед камерами ей не давались.

Обратно идем не спеша той же дорогой, но я останавливаюсь, едва дойдя до начала городских построек. Прислушиваюсь к ветру, шелестящему опавшей листвой и что-то нашептывающему мне в ухо. Он зовет меня, приглашает. Манит. Не знаю куда иду, ноги сами несут меня – пробираюсь через развалины кирпичного дома, оказываясь на небольшой расчищенной площадке. Это что-то вроде поляны или чей-то задний двор. В центре растет большое дерево, обгоревшее, но не погибшее, чуть поодаль – почти до основания разрушенное строение, в котором, как и в моем доме, уцелела труба. Хотя это не труба, больше похоже на огромную печь, широкую у основания и сужающуюся кверху.

Я приближаюсь к дереву, касаясь тонкими пальцами его ствола. Шероховатая поверхность. На подушечках пальцев остается черный след – последствия пожара. Зачем-то опускаюсь на землю и сажусь, прислонившись спиной к дереву. Время, словно поворачивается вспять, и я вижу это же дерево, но еще не тронутое огнем. Разрушенное здание приобретает четкие очертания, оказываясь двухэтажной пекарней, окутанной запахом свежего хлеба.

***

Я сижу под деревом. Проливной дождь. Мне одиннадцать. Я вымокла до последней нитки и так голодна, что желудок скручивает от боли. Из глаз текут соленые ручьи, смешиваясь с небесными каплями. Отчаянье. Внутри меня только оно. Отец умер. Мама замкнулась в себе, совершенно забыв про меня и Прим. Я, как могу, забочусь о сестре, но сил не хватает. Денег нет. Надежда тает с каждым днем - мне всего-то и надо, что протянуть еще месяц, а потом я смогу выписать тессеры… Всего месяц, но я не уверена, что моя семья проживет столько.

Из пекарни пахнет выпечкой. Я непроизвольно смотрю на открытые двери, туда, где в глубине пылают печи, и отблески пламени играют на стене. Неожиданно до меня доносится шум: жена пекаря громко ругается на кого-то, а потом раздается звонкий удар. Я не особенно интересуюсь происходящим, погруженная в свои мысли, но когда рядом раздаются шаги, смачно хлюпающие по грязи, я настораживаюсь. Ко мне подходит мальчик примерно моего возраста, белокурый и, кажется, голубоглазый. На его щеке красный след. От удара? Меня родители никогда не били, так что не представляю, за что ему влетело. Я забываю обо всем, когда вижу в руках у мальчика две большие буханки хлеба – у них подгоревшая корка, вероятно, они упали в огонь.

- Брось их свинье, олух безмозглый! – кричит ему вслед мать, а сам мальчик воровато оглядывается, после чего, не глядя на меня, бросает в мою сторону буханки, сначала одну, потом вторую.

Я смотрю на буханки, не веря своим глазам, а мальчик, как ни в чем не бывало, уже топает назад к пекарне. Хлеб совсем хороший, кроме подгорелых мест, и я хватаю все еще горячие буханки, прижимая их к груди. Мне приятно это тепло – в нем жизнь.

Со всех ног бегу домой и вываливаю буханки на стол. Соскребаю черноту с боковин и режу тонкими ломтями. Наливаю в кружки чай, приглашая маму и Прим. Хлеб очень вкусный, с изюмом и орехами. Мы съедаем первую буханку, наслаждаясь ее вкусом, а вторую прибираем на потом.

Когда я засыпаю, у меня перед глазами стоит лицо светловолосого мальчика. Я видела его прежде – мы учимся в одном классе. Его зовут Пит Мелларк. Теперь он – мой мальчик с хлебом.

***

- Китнисс, что случилось? – спрашивает Финник, рукой касаясь моего плеча.

Я вздрагиваю, смотрю на него, но лицо Одейра видится мне расплывчатым, будто между нами мутное стекло. Только через секунду я понимаю, что из моих глаз льются слезы, пробегая по щекам и исчезая за высоким воротником костюма Сойки. Пит Мелларк – мой мальчик с хлебом. Господи, я словно впитала в себя всю глубину отчаянья маленькой Китнисс, и вместе с ней в моем сердце зародилась надежда.