К заоблачному озеру

Подъехали вплотную. Невозможно было представить себе, как пойдут кони по этому хаотическому нагромождению камней.

Гусев и Орусбай ехали рядом, пристально вглядываясь в каждый промежуток между глыбами.

Из ледяного грота у левого берега с глухим однотонным ворчанием рвался главный поток Иныльчека. Взобраться между ледником и южным берегом долины было невозможно… Рандклюфт ^[13] здесь был чрезвычайно узким, а на крутом склоне над ним клубилась пыль и раздавался грохот, похожий на отдаленную канонаду.

Здесь ни на минуту не прекращался камнепад.

— Джинды таш ^[14],— закричал Орусбай, указывая камчой на огромные камни.

Словно танцуя, неслись они вниз по склону, подскакивая в каком-то бешеном, все ускоряющемся ритме.

Гусев кивнул головой и повернул коня. Остальные двинулись за ним.

Подъехал караван, а Гусев и Орусбай все еще не могли найти уязвимое место ледника-великана.

Местами показывался из-под гальки лед. Агатово-черное зеркало, мерцая, отражало утренний свет. Сколько тысячелетий двигался он вниз, в долину, усталый, старый лед Иныльчека, чтобы здесь медленно растаять под жаркими лучами тяньшанского солнца!

Но вот Орусбай гикнул и, вытянув камчой своего Тюльпара, повернул его вверх, на каменную осыпь.

Крепкий конь какими-то немыслимыми прыжками поднимался по склону, усыпанному валунами. Искры, осколки льда, мелкая галька летели из-под копыт, кованных шипами. Каждую секунду лошадь могла упасть, но Орусбай словно прирос к седлу.

Вслед за ним повел лошадь Шекланов. Вторая, как всегда, шла за передовой уже значительно увереннее. Шоколадина повернула за остальными, не дожидаясь моего приказания.

— Айда! Айда! — кричал Орусбай.

Одолеваемый заботой, как бы не слететь при невольных курбетах моего коня, я не мог оглянуться или посмотреть вперед.

Я слышал за собой окрики Ошрахуна, гиканье Акимхана, неизменное «язви его» Горцева, тяжелое дыхание лошадей, скрежет и цоканье копыт по камням. Караван поднимался вслед за нами.

Через несколько минут моя лошадь остановилась. Я огляделся. Мы были в небольшой лощине. Маленькое озерко, еще покрытое тоненькой коркой льда, лежало у ног лошади.

Шоколадина ударила копытом по льду и жадно потянулась к воде.

Я спрыгнул с седла. Мы находились в каменном лабиринте. Скрылась из глаз долина, не видно было снежных вершин, только огромные конуса морены окружали со всех сторон кучку людей и лошадей, сгрудившуюся на дне ледяной лощинки.

Все спешились, распаковали тючок с красными флажками, взяли в руки ледорубы и отправились на разведку.

Поднялись на близлежащий конус и, когда увидели, что все-таки отъехали немного от долины, приободрились. Гусев сбежал вниз и, не останавливаясь, поднялся на следующий конус.

Пройдут! — крикнул он мне. — Отмечай!

Я установил флажок. Его конец, оттянутый шпагатом, указывал направление.

Пока я устанавливал флажок, Гусев ушел далеко вперед. Скоро ко мне на помощь подоспел Сорокин.

Ну как? — спросил я.

Если кони не сдохнут, то очень здорово, — уклончиво ответил он.

Орусбай повел караван, руководствуясь нашими «марками». Как ни старались мы уйти вперед, это нам плохо удавалось. В некоторых местах начинался такой кавардак из камней и льда, что разведчикам приходилось снимать марки и возвращаться назад. В других местах ледорубы сменялись кирками, и все люди в течение получаса, не щадя сил, рубили лед, сбрасывали и крошили камни, пробивая дорогу каравану. Упорно, шаг за шагом, иногда выписывая зигзаги и петли, продвигались мы к намеченной цели — северному берегу ледника. Теперь при подъемах на высокий конус все явственнее виднелся рыжий, выжженный солнцем каменистый склон долины.

Резкий свист. Я посмотрел на Гусева — он указывал мне на что-то рукой. На невысоком, но правильно сложенном туре, прижатый камнем, болтался лоскут материи неопределенного цвета.

— Наша позапрошлогодняя марка, — сказал Гусев, когда я подошел. — Мы на правильном пути.

Пошли увереннее. Еще несколько километров изнурительных подъемов и спусков с одного конуса на другой — и караван спустился в рандклюфт, который образовался между отступающим ледником и берегом долины.

Размолотая и отшлифованная порода, вытянутая движением ледника, лежала вдоль нашего пути высокой и крутой насыпью. Могучее тело ледника являлось другой стеной довольно просторного ущелья, по которому продвигался наш повеселевший отряд. Местами на дне ущелья лежал нежный песочек, оставленный здесь потоком.

Кони шли бодро, плотно слежавшийся песок и ил пружинили под ногами, глуша шум шагов. Зато явственнее слышалась теперь симфония ледника: журчание невидимых ручьев, грохот падающих камней, звонкий плеск водопада, низвергающегося в маленькое озерко, иногда раздавался какой-то утробный гул и ворчание.

Сорокин, нервно прислушиваясь, объявил, что ледник, очевидно, переваривает мелкие и очень вкусные камешки — пудиков по пятнадцати.

Загрубский объяснил заинтересовавшемуся Горцеву, что ледник непрерывно движется вперед, увлекая за собой каменные глыбы, свалившиеся со склонов.

— Вот смотрите — это береговая морена, она оттиснута льдом к берегам. Боковые леднички-притоки приносят на спине свою морену, большой лед тащит ее по своему течению, образуя серединную морену. Там, куда лед непрерывно выносит всю эту массу валунов и осколков, а сам тает, образуется конечная морена.

Горцев понимающе кивал головой. Все это было нам теперь хорошо видно, так как мы выехали на высокий гребень боковой морены.

— Ну, есть еще донная морена, — продолжал Загрубский, — ведь камни падают в трещины, протаивают своей тяжестью лед до самого дна. Эта морена устилает русло ледника мощной толщей.

Слушая объяснение Николая Николаевича, мы немного отстали от каравана.

Сухорецкий ехал теперь за головным — Орусбаем. Он снова послал нас пробивать дорогу. Здесь в Иныльчек впадал один из тех боковых ледников, о которых рассказывал только что Николай Николаевич.

На переход через этот ледник и проводку вьючных лошадей ушли наши последние силы.

Уже начинало темнеть.

Горцев подъехал ко мне.

— Скоро ли привал? — спросил он в полголоса. — Ворчит все наш чернобородый. Говорит, что измучился.

— А вы как?

— Что же я? Я как и все…

Лошадям назавтра предстоял длинный и утомительный путь, и нам необходимо было их покормить.

Но вот в одном месте рандклюфт расширился, и Орусбай радостно закричал:

— Чоп! Чоп бар! ^[15]

Небольшая полянка, очень круто поднимавшаяся вверх по склону, была покрыта редкой, но зеленой и сочной травой.

— На сегодня довольно, — сказал Сухорецкий. И в один миг были развьючены лошади, установлены палатки, и веселый огонь затрещал, разгораясь, под котелками. Лошади тянулись к траве, но строгий Орусбай заставил их два часа простоять, прежде чем допустил к «ужину».

Утром наш караван выступил, не ожидая восхода солнца. Дорога шла рандклюфтом. Подвигались мы довольно быстро, отдохнувшие лошади легко преодолевали трудные подъемы и каменные нагромождения.

На привале лошадей не развьючивали. Мы отдыхали, вытянувшись и устроив повыше натруженные ноги.

Джигиты затеяли тихий, но оживленный спор.

Акимхан и Ошрахун о чем-то рассказывали Орусбаю, указывая руками то на землю, то вверх по леднику.

Горцев слушал нахмурившись, изредка вставлял несколько слов.

Я подошел к их группе. При моем приближении Акимхан замолчал и, выругавшись вполголоса, достал свою бутылочку с носваем.

— О чем вы, Георгий Николаевич? — спросил я у Горцева.

Тот помолчал немного, потом неохотно ответил:

— Боятся они. Очень, говорят, длинный ледник, такого еще никогда не видали.