К заоблачному озеру

До ледника оставалось не больше трех километров. Зайцы выскакивали из-за каждого куста. Я не взял из мешка патронов к дробовику и поэтому не стрелял.

Сорокин до тех пор приставал к Сухорецкому, пока тот не разрешил ему выстрелить по зайцу из карабина. Одев очки и заметно волнуясь, Сорокин отдал мне лошадь и побрел пешком, посвистывая и кидая в кусты облепихи камни. Вдруг раздался выстрел, другой, третий и, наконец, торжествующий крик Сорокина.

Он перепугал всех лошадей, когда вылетел к каравану с карабином в одной руке и с зайцем в другой.

— Я в него бах! Он бежит… Я прицеливаюсь еще раз — бах… Он бежит… Подпрыгивает, станет на задние лапки — вот так, и бежит. Я прицеливаюсь — бабах! Как он подскочит, как упадет — тут я его и взял. А жирный какой, глядите, а тяжелый какой…

Было очень завидно, что первый заяц достался не мне. Я взял у болтливого охотника его добычу и принялся разглядывать славного, еще теплого зверька.

Однако никаких следов раны я не заметил.

— Эй, друг! Куда же ты в него попал?

— Как куда? — испуганно спросил Сорокин, снова надевая очки. — Какая тебе разница куда, ведь он убит. О чем же тут толковать. А ну-ка, давай его сюда, не порть зайца. Да, в самом деле — куда же я попал?

— Ты его подобрал в дохлом виде, — мрачно пробасил мокрый Шекланов. — За это вашего брата дисквалифицируют…

— Иди ты еще… Сам ты в дохлом виде… Он теплый…

— Он умер от горя, когда увидел, что ты так постыдно истратил три пули из карабина, — изрек Гусев.

Бедный Сорокин, чуть не плача, осматривал своего зайца, пытаясь найти хоть одну царапину. Насмешки и шутки градом сыпались на его голову.

Наконец, сжалившись, Горцев указал на маленький, чуть заметный надрыв на заячьем ушке.

— Вот куда вы попали, — сказал он. — Заяц умер от контузии.

— Это я нарочно, чтобы не испортить шкурку, — быстро ответил Сорокин, но раздался такой вопль возмущения, что он махнул рукой и, взгромоздясь на лошадь, только и мог сказать: — А все-таки первый заяц мой.

Уже темнело, когда мы поднялись на крутой северный берег и остановились на поляне, со всех сторон окруженной густым еловым лесом.

Мы даже не смогли разбить палатки. Развели большой костер, залезли в спальные мешки и заснули так, как могут спать только путешественники, измученные тяжелым переходом.

Караван подходит к озеру

Через два дня поздним вечером все приготовления к выходу на ледник были закончены. Усталые люди полезли в спальные мешки и мгновенно уснули. Сухорецкий у костра отдавал последние распоряжения относительно завтрашнего дня.

Орусбай слушал его, полузакрыв глаза. Он медленно поглаживал одной рукой белую бороду, сплевывал в костер и односложно отвечал начальнику.

— Вьючить начнем пораньше…

— Хоп… ^[11]

— Отберите самых крепких коней… Верховые лошади на ледник не пойдут. Поедем так же, как и в прошлом году — впереди разведчики, сзади — караван.

— Хоп…

— Будешь ждать джигитов через неделю обратно. Нас будешь ждать еще через три недели. Если не придем — значит, что-нибудь случилось. Пошлешь тогда джигита на заставу с этим письмом за помощью.

— Сам тогда на лед пойду.

— Тебе трудно будет.

— Нужно будет — пойду, как молодой…

Сухорецкий посмотрел на Орусбая. Лицо старика было невозмутимо спокойным. Седой клин бороды казался приклеенным к бронзовому подбородку. Он снял свою войлочную шляпу. Старая тюбетейка, вышитая заботливыми руками байбиче, плотно сидела на его круглой голове.

Он поднял голову и посмотрел на начальника. Мелкие морщинки в уголках глаз обозначились резче. Потом он перевел взгляд на меня и неожиданно сказал:

— Чай будем пить… Принеси воды, Кизил-сакал, пожалей старого сурка Орусбая…

Взяв закопченные ведра и крышку от котелка, я пошел к ручью.

Не успел я отойти на десять шагов от костра, как погрузился в непроглядную тьму. Ручей со вчерашнего дня закапризничал и ушел под землю. Теперь, для того чтобы набрать воды, нужно было подняться метров на сто в гору. Это было очень неудобно, но не имело смысла из-за одного дня переносить лагерь на новое место.

Я шел наугад, стараясь поскорее выбраться на поляну, где бежал ручей.

Иногда я останавливался, чтобы передохнуть. Внизу сквозь деревья виднелся огонек костра.

Когда я вышел на открытое место, несмолкающий однотонный рев Иныльчека стал еще яростнее и слышнее. Слух уже привык к этому шуму, как привыкает к стуку маятника. Ухо легко ловило посторонние звуки: падение далекого обвала, завывание волка на той стороне реки, грохот камней, которые перекатывались могучими водами Иныльчека по скалистому руслу.

Я прислушивался, стараясь среди этих звуков уловить сонное бормотание ручейка.

Наконец, я оказался у знакомого камня, где мы брали воду. Сейчас ручеек почти иссяк. Установив ведра, я опустился на колени и алюминиевой крышкой котелка принялся наливать холодную чистую воду.

Когда я вернулся, Орусбай бережно пересыпал шарики носвая ^[12] из бутылки в свою роговую табакерку. Щепотку он высыпал на ладонь и ловко кинул ее в рот.

Я налил чайник и повесил его над костром.

Сухорецкий продолжал писать.

— Как ты думаешь, Илья, — спросил он, — мы не смогли бы обойтись без Ошрахуна и Акимхана?

— А как же доставить продукты? Ведь все распределено на девять человек. И почему, собственно говоря, их оставлять?

Сухорецкий промолчал.

— Ну, ничего не поделаешь. Поздно теперь передумывать, — сказал он наконец.

Орусбай выразительно сплюнул в костер.

Раздосадованный их молчанием, я, не дождавшись чая, отправился спать.

Лагерь проснулся от конского топота, разбойничьего посвиста Гордева и криков Орусбая.

— Вылезай, помогай седлать. Держи его, хватай каурого!

За несколько дней лошади совсем одичали. С неистовым ржанием они носились по поляне, не подпуская к себе джигитов.

Горцев и Орусбай загоняли табун в огороженный канатом прямоугольник. В последнюю минуту жеребец Сухорецкого распустил хвост и косматую гриву, вырвался из загона и снова помчался к реке.

За ним весь табун.

— Стойте, я его попробую поймать, — закричал Горцев, отвязывая свой ременный аркан.

Аркан Горцева всегда возбуждал всеобщее восхищение. Длиной в тридцать метров, он был вырезан из одной цельной, замечательно выделанной воловьей кожи.

Я много раз видел, как ловят лошадей чабаны-киргизы длинной палкой, на которой скользит волосяная петля. Пока Орусбай, проклиная жеребца, мастерил наспех это приспособление, Горцев вскочил на его коня и крупной рысью поехал к лошадям, держа в опущенной правой руке свой аркан.

Лошади спокойно паслись, а гнедой сделал вид, будто все происходящее его совершенно не касается. Но когда Горцев подъехал к табуну, жеребец вдруг дико взвизгнул и, храпя, рванулся в сторону. Горцев карьером помчался за ним. Конь Орусбая — настоящий пастуший конь. Он яростно преследовал убегающих… Еще немного — и жеребец был бы на свободе. Но в эту минуту Горцев взмахнул рукой, и ременная петля очутилась у гнедого на шее.

Теперь, когда вожак был пойман, с остальными все оказалось значительно проще.

Спустя час наш караван переправился через Иныльчек и двинулся к леднику.

Все яснее видны были огромные, похожие на терриконы моренные конусы. От одного берега до другого тянулась стена из беспорядочно наваленных валунов и каменных плит.