К заоблачному озеру

Малый, который свежевал барана, отвернулся и пробормотал что-то.

— Слышите, — он говорит, что будет слагать песни в небе, как птица! — сказал восхищенно студент. — Видали вы такого упрямца! Слушаться надо брата, — закричал он, напуская на себя суровость. — Дед, давай сюда камчу, я его учить буду.

Все дружно смеялись, а будущий летчик смущенно орудовал над готовой бараньей головой.

Наконец, постелили дастархан — длинную скатерть, обмыли руки и ножи.

Орусбай пробормотал благословение, и старики, подняв руки, словно умыли лица ладонями.

На нескольких деревянных блюдах лежали ароматные куски вареной баранины. Каждый из нас получил по пиале шурпы — соленого, крепкого бульона.

Кончив сытный ужин, мы устроились на ночлег, ногами к огню. Рядом со мной лег студент. Сон мой прошел, и мы долго шепотом разговаривали о Москве, о театре, о новых операх и о горах Киргизии, которые молодой певец любил горячей и преданной любовью.

Первым в Сарыджаз-су ступил конь Орусбая. Он шел осторожно, навострив уши, и вода, клубясь, проносилась у него между ног.

Орусбай коротко держал повод. Лицо его было озабочено и, по мере того как конь все глубже входил в воду, старик, выпростав ноги из стремян, подбирал их все выше и выше, пока не оказался стоящим в седле на коленях.

Вода катилась с таким ревом, что этот шум, отдававшийся в берегах, казался посторонним, не относящимся к плотной свинцово-серой массе, стремительно проносящейся мимо нас.

Не отрываясь, глядел я на Орусбая. Теперь мне казалось, что вода стоит на месте, а я и Орусбай мчимся в сторону все быстрее и быстрее. Я закрыл на секунду глаза, чтобы прекратить это ощущение. В ту же секунду Валентин, вскрикнув, схватил меня за рукав. Когда я открыл глаза, то увидел, что Тюльпар оступился. Вода покрыла его круп, и Орусбай сильно подался вперед. Конь рванулся изо всех сил. Вода теперь доходила ему до брюха. Он пошел быстрее, и через минуту Орусбай был на противоположном берегу.

Старик подошел к воде и пронзительно стал кричать что-то Горцеву. Я ничего не мог расслышать и видел только маленькую суетливую фигурку, махавшую камчой.

— Гамузом! Кричит, чтобы скопом ехали, — сказал Горцев. Он был очень серьезен.

Мы поставили всех лошадей по шесть в ряд, самых сильных на левом фланге, вьючных посередине и тронулись.

Прием этот был рассчитан на то, что сплоченному ряду легче будет сопротивляться бурному течению.

Я глянул вниз на воду, и все медленно поплыло у меня перед глазами. Ни разу в жизни я не испытывал головокружения, однако здесь решил смотреть не вниз, а на противоположный берег. Вода подбиралась все выше и выше, и скоро я почувствовал ее в сапогах. Еще несколько шагов — и лошади вынесли нас на берег.

Во второй шеренге дело прошло не так благополучно. Одна маленькая лошадка, споткнувшись о камень, упала, и сразу вода стремительно понесла ее вниз. Орусбай скакал по одному берегу, Горцев по другому, но в тот момент, когда казалось, что лошадь погибла, она справилась как-то с течением и, попав на мелкое место, стала на ноги. Корзины были полны воды.

Я переобулся, завернув ноги в сухие портянки. То же самое сделали и остальные. Осмотр корзин мы отложили до привала.

Наш «живой консервь», как называл баранов Орусбай, ни за что не хотел идти в воду. Оставшиеся Горцев и Ошрахун понукали их криками и камчой, хватали за шерсть и бросали в воду. Но как только течение подхватывало баранов, они с отчаянным блеянием поворачивались и, как заправские пловцы, выгребались обратно на берег.

Ошрахун вскочил на коня. Дико крикнув, он нагнулся, запустил пятерню в густую шерсть овцы и рывком вскинул ее поперек седла. Довез овцу до середины, бросил в воду и погнал дальше камчой. Течение вынесло панически блеющую «живую консерьву» на левый берег.

Орусбай бросился к ней, чтобы привязать. И в этот момент овца увидела на противоположном берегу своих товарищей. Горцев, чертыхаясь, гнал их в реку. Не долго раздумывая, овца кинулась в воду и поплыла обратно.

Несмотря на свой собственный довольно плачевный вид, мы хохотали до упаду. В конце концов Горцев связал всех пятерых длинным ременным арканом и скопом потащил в воду. Ошрахун и Акимхан толкали наше стадо сзади, и, наконец, бараны очутились где следует.

— Вот этого прохвоста первого на жаркое, — вытирая пот, указывал Горцев на одного барана, который дрожал и встряхивался. — Главный трус и всех с толку сбил, язви его мухи!

— По коням! — закричал Сухорецкий.

Медленно стали мы подниматься в гору, и скоро долина Сарыджаз с ее широкими и пологими террасами открылась перед нами на много километров.

Жаркое тяньшанское солнце еще весной желтит здесь пышную траву горных пастбищ. Отсюда происходит и название долины — Желтая Весна.

Великолепные альпийские луга Сарыджаз, на которых до сих пор встречаются стада могучих горных баранов-архаров, всегда были излюбленным местом кочующих киргизов. Проезжая, мы встречали несколько колхозных становищ. Теперь, переправившись через Сарыджаз в ее верховье, мы направились к перевалу Тюз.

Горцев ехал за Орусбаем и сумрачно осматривал горы. Мне он признался в причинах своего дурного настроения.

— Ну что же это — едем, едем и ни одной дневки, язви его мухи. Вы все будете думать, что наврал я о себе. Я бы вам мяса достал побольше, чем от этих пяти баранов.

— Будут еще дневки! — утешал я его. — Постреляете, Георгий Николаевич.

Он мрачно сплевывал и ничего на это не отвечал.

Жирные сурки, став на задние лапы, разглядывали наш караван и, пронзительным свистом подав сигнал тревоги, ныряли в норки. Этот тревожный сигнал передавался по цепи далеко вперед.

При нашем приближении мы видели сливающуюся с желто-зеленым фоном фигурку сторожа, который, свистнув свое «спасайся», мгновенно исчезал сам в норе.

Напрасно вы стали бы дожидаться у дверей вторичного появления хозяина. В то время как вы, затаив дыхание, сидите здесь с ружьем, какой-нибудь жирный кум вашего сурка с далекой горки прекрасно все видит своими зоркими глазами и, словно играя в «палочку-выручалочку», кричит: «Огонь, огонь! Не выходи!»

Долиной реки Тюз мы шли до самого перевала. Когда стемнело, расположились лагерем у подъема.

Завтра нам предстояло взять перевал Тюз и спуститься в долину Иныльчек.

Дров на Сарыджазе и Тюзе нет. Небольшого запаса арчи, привезенного нами с собой, хватило только на то, чтобы вскипятить чай.

Высота давала себя знать. Было холодно. Поужинав сухарями и консервами, все полезли в спальные мешки.

Опасный перевал

Лошадей пригнали очень рано. Одна из них зацепилась ногой за оттяжку нашей палатки, и я проснулся в полной уверенности, что началось землетрясение.

Каждый из нас старался одеться потеплее — ведь предстоял подъем на 4100 метров.

Навьючив и оседлав лошадей, съели наспех по куску сыра с сухарем, запили его мутноватой водой из Тюз-су.

Несмотря на то, что у нас все было готово, Орусбай не трогался с места. Он посматривал то на небо, то на Сухорецкого, потом указал Акимхану на облака, выплывающие из-за перевала.

— Ну что там, Орусбай? — нетерпеливо спросил Сухорецкий.

— Буран! — коротко сказал Орусбай. — Я так думаю — лучше здесь подождать.

— Ерунда, обыкновенные облака, — Сухорецкий разглядывал перевал в бинокль. — Бери ребят, прокладывай дорогу, а я с вьючными лошадьми подтянусь вслед за вами.

Орусбай, что-то неодобрительно бормоча, сел на лошадь и, огрев камчой ни в чем неповинного Тюльпара, чертом выскочил на тропу.

Мы догнали его возле перевала.

Крутая тропа Тюза проходит среди острых камней над пропастью. Скрытая снегом, она может оказаться роковой для неосторожного путника.

Добраться до ледника было очень трудно. Медленно, шаг за шагом преодолевая крутой склон, поднимался Орусбай. Мы видели, как его конь, оступившись, барахтался в глубоком снегу.