Тарнога. Из книги "Путешествия по следам родни" (СИ)

     Сашу я тотчас узнал (точнее сказать, «полюбил»): он был шире лицом, щербатый, попроще. Когда мы пожали друг другу руки, он кивнул на собеседника и сказал:

     - А это мой брат, в Тюприхе милиционером работает.

     Мы говорили так, точно сто лет знакомы, вместе росли; потому что ситуацию с шурином я тотчас просек и с ней согласился. И хотя аналогичное с шурином сидение на крылечке сельской усадьбы было лет, может, двадцать назад и не повторялось,  э т о  оказалось помолодевшим, сдвинутым во времени еще лет на пять. То есть, очевидно, так: поскольку на свидание с родственниками жены был запрет (ну кто же ищет увидеть человека, с сестрой которого столько лет состоишь в разводе?), то вот как бы сдвинутое еще лет на пять совместное сидение на крылечке – но уже со  с в о и м и  колхозниками.  Те в Тверской губернии и хрен знает, что с ними, а эти в Вологодской – вот они: один милиционер, другому завтра на косилке робить.

     И вот я промеж них уселся, и оба ко мне свои учтивые рыла обратили: один довольно веселое щербатое, другой суровое, бритое, милицейское по уставу.

     - Слушайте, мужики! Я, конечно, понимаю, что выгляжу дураком. Но нельзя ли мне ночку-другую у вас переночевать? Понимаете: приехал в Стуловскую проведать родные места… Я тут в детстве жил какое-то время у деда.

     - Живи, какой разговор! – ухмыльнулся Саша. – На родину потянуло?

     - Не бывал с детства. Я бы там прямо сегодня заночевал, на Стуловской. Но у меня ни чайника с собой, ни…

     - Ну, куда ты пойдешь? Вечер уж… Оставайся у нас, места много. Володя завтра утром уедет, у него машина своя… Заметил на зауке?

     - Не.

     - «Жигули» красные, не видел?

     - Не. Не заметил. А мотоцикл чей, твой?

     - Да-а-а, барахло, утиль. В металлолом пора, - сказал Саша и перевел разговор на другое. – Я твоего деда помню. Вра-ать большой мастер был. Соберутся, бывало, с мужиками на бревнах, газету «Правду» прочитают от корки до корки и тут же всю искурят на самокрутки. Сидят базарят, газету курят и Никиту Хрущева ругают. Тогда здесь у нас кукурузу сажали: кукуруза вымахает два метра, с ручками скрывает, а початков нету. А сеяли на зерно. Разнарядка дана из области: засыпать в закрома столько-то тонн шебенгскому сортоучастку. А она у нас даже и не цвела: холодно же. Вот такой был деятель.

     Саша Ермолин задорно рассмеялся и добавил:

     - Помню деда Сашу, как же! Здоровый был старик, только кривой и врать любил.

     Я за деда опять обиделся, но выслушал это определение молча.

     Из хлева налево, где через отворенные ворота верещал поросенок, с пустым ведром вышла ядреная баба в шлепанцах на босу ногу и поднялась к нам, чтобы пройти в избу.

     - А это его хозяйка, Валентиной зовут, - встрял Володя. – Вот ужо будет воркотни-то.

     - Она вроде спокойная, - сказал я.

     - Да она же не из-за тебя будет браниться.  А что мы выпили. Эво!..

     Он опустил руку и достал из молодой крапивы порожнюю бутылку из-под водки.

     - Как же вы поедете?

     К нему я почему-то обратился настороженно, без доверия.

     - До утра еще долго. Квасом мать отпоит утром.

     - Пойду с ней познакомлюсь, - сказал я.

     - Поди. Она в горнице сидит. Кафизмы, небось, читает свои.

     Я понимал только, что это необходимо сделать, чтобы заручиться еще и ее согласием, но делать этого не хотелось; я только чувствовал, что неуместен здесь, у этих оседлых землепашцев, назойлив, а главное – нечем оплатить их гостеприимство: ведь вот не помешала бы еще бутылка, распитая по случаю уже моего приезда. Я был из столицы, из образованных, но без гроша. Такое в уме у честных поселян не укладывалось.

     Когда вот так – в голове и, видимо, в жизни тела вообще – вместо проективного начинается ретардационный период, ассоциации-воспоминания следуют чередой, вереницей, как тучи в пасмурную погоду. Вот и теперь, едва вошел в коридор, перешагнув порожек, показалось, что вхожу в детские впечатления: у деревенского товарища В.Ч. (два младших брата и сестра) такой же был коридор и так же устроена дверь, которая открывалась в большую – не разгороженным залом – горницу; дощатая переборка отделяла горницу от кухни, которая раздавалась лишь на ширину русской печи, а далее – порожек, дверной проем и еще одна комната. Стол в горнице располагался сразу налево и был длинный прямоугольный, чтобы могла уместиться вся семья; в углу над ним висела божница. Многочисленные окна с мелкими простенками впускали с улицы много зеленого дневного света и этот темный обеденный угол весело подсвечивали. Почему всплыл именно В.Ч., стало понятно, когда я увидел бабку Олью, - мало сказать, худую или тощую, а как бы свитую из восковых узлов и жил, как свечка. Ее на редкость некрасивое лицо с большими глазами и выпуклым лбом, как нам изображают гуманоидов или недоразвитый плод в утробе, глянуло на меня почти так же, как с иконы чуть выше.  Бабка была бледная, подлинный скудельный сосуд, но меня поразило другое: ей можно было дать лет восемьдесят, а сыновья тянули самое большее не двадцать пять – двадцать восемь. И этот феномен меня  сразу заинтересовал, так что я даже подумал, что если б эта, с Таганки, с которой была бурная и бестолковая связь, согласилась выйти за меня замуж и у нас пошли бы дети, то они бы выглядели вот так же моложаво, как внуки, а она так же православно и молельно, как эта, тем более что тоже была религиозна. Мать моего детского товарища В.Ч. тетка Лида и тетя Лида Брязгина по худобе и изможденности на бабку Олью тоже походили, так что образовался здоровый пук ассоциаций. Сразу становилась ясна и структура этого семейства: бабка Олья восседает за столом, как суровый бог Попокатепетль или там, не знаю, Коацокоатль, как потухший вулкан на покое; проворная и молчаливая молодка Валя и разбитной сын Саша у нее в строгом подчинении, а шестнадцатилетняя внучка всю эту компанию презирает, гуляет допоздна с парнями и возвращается только спать (по первому впечатлению, Валентине она еще могла быть дочерью, а Саше – скорей уж младшей сестрой). Что же до милиционера Володи, то он с супругой как бы тяготеет к центру – к матери и брату, ездит сюда хлебать сливки на красной машине «жигули». Диспозиция  выстроилась сразу четкая, и я, бездомный, тотчас ощутил острую зависть к столь умелой иерархии: старшее поколение читает псалмы и еврейский фольклор, среднее работает на полях и в дому, а младшее гуляет и всех презирает. Все было четко, все по-русски, все по-православному. И только я был лазутчиком, диверсантом, Штирлицем, озабоченным, как бы не заговорить во сне рифмами. Чувствовалось, что несмотря на непроницаемость индейского вождя и круглые очки на носу, главный здесь все-таки не бабка Олья, а эта молчаливая белоногая босая Валя, которая вплывает в просторную горницу с полуведром простокваши и за переборкой возле закопченного устья русской печи начинает готовить пойло телушке. Я так и понял из ее рабочей поступи, что дармоедами здесь числились бабка Олья, муж Саша, дочь Юля, этот поганый мент Володя, а теперь вот еще и я: напросился на постой, готовь тут на него. И сразу начал говорить комплименты ее проворству и домовитости, как заискивает голодный у раздатчика пищи. Когда же она с кроткой улыбкой отвергла и комплименты, и похвалы ее густому молоку, стало понятно, что она, и правда, - работящая баба, кроткая и добрая раба в чужом дому, а я неизвестно почему комплексую.