По кромке двух океанов

Отсюда рукой подать до вулканов, они рядом, со своими газовыми фонтанами, основными и побочными кратерами, ручейками горячей воды, но все сопки поглотил, запеленал туман. И все же мы идем к склону Ключевского вулкана — приехавший из Москвы профессор Александр Ильич Перельман, специалист по геохимии ландшафтов, и я.

Какой- то странный, неземной вид открывается перед нами. Справа громоздится черная застывшая лавовая река. Во время последнего извержения здесь встретились и переплелись друг с другом наподобие женской косы несколько базальтовых расплавленных потоков. Приходится говорить не о глубине, а о высоте этой затвердевшей, не меньше трехэтажного дома, реки в огромных буграх, наростах, выпучинах. Будто взяли обычную реку с ее ямами, вирами, неровностями дна, заморозили всю и перевернули вверх тормашками.

Сплошная черная пустыня расстилается вокруг. В ней свои оазисы — небольшие кратеры, настолько старые, что уже успели порасти кустами pi травой; растения уцелели, ручьи из расплавленных камней обошли их стороной, огненный вихрь не обжег своим дыханием.

— Типичный, ярко выраженный ландшафт пустыни. Вулканическая пустыня среди тундры, — констатирует Александр Ильич.

Мы идем дальше. Кругом по-прежнему голо, мрачно, мертво, лишь кое-где зеленеют крошечные пятнышки мхов — пионеров наступающей жизни. Впрочем, не только мхов. Вот затесался одинокий колосок вейника, бот малюсенький тополек, от горшка два вершка, да что там два, и одного не будет в высоту, а у него уже несколько вполне «взрослых» листьев, в эту пору уже болезненно желтых. Стебелек иван-чая с опушенной семенами пикой… Нет, что ни говорите, а жизнь берет свое даже на этом выжженном вулканом склоне!

Под двенадцатиметровой толщей пепла, оставшейся после последнего извержения, погребен домик вулканологов, который стоял неподалеку. Черное голое поле усеяно тоже черными оплавленными камнями — вулканическими бомбами, от небольших до огромных, размером с деревенскую избу. Все это было вынесено из кратера, подброшено вверх, в небо, было раскалено и уже в воздухе, падая, приобретало свою теперешнюю форму.

Разные вулканические бомбы, похожие то на лепешку, то на веретено, то на ленту, мне показывали в вулканическом музее, кстати единственном в стране. Но одно дело обозревать образцы, упрятанные под стекло витрины, и другое — увидеть их в обстановке, созданной самой природой.

Я откалываю и беру на память кусочек лавы. Сверху он весь в трещинах, наподобие хлебной корки, неровный, угловатый, а по цвету — коричневый, с красноватым оттенком того пламени, из которого родился. Рядом вулканические туфы — пористые сцементированные обломки неправильной формы, коричневые, розоватые в белую крапинку, серые разных оттенков, от почти черного до «благородного мышиного цвета» — прекрасный строительный материал, который, говорят, пойдет на отделку домов в Петропавловске.

Тут же валяются куски пемзы. Должно быть, когда-то лавовый дождь упал в высокогорное озеро; брызги лавы остывали не в воздухе, а в воде, и пузырьки насыщавших их газов не смогли выбраться наружу. Я кладу в карман похожий на губку, легкий, весь в мелких сотах кусок. Из пемзы можно делать бетон, который вдвое легче обычного. Можно строить дома. Или катать ею валенки. Или отмывать грязь на руках… Огромными толщами лежит она у подножий вулканов. А вот обсидиан — иначе вулканическое стекло, темное, непрозрачное, с острым изломом, хоть затачивай карандаши… Какой-то серый камень, бок которого покрыт окислом меди ядовито-зеленого цвета.

В моей маленькой коллекции явно не хватает вулканической серы, но за ней надо дойти хотя бы до фумарол — газовых и паровых струй, выбрасываемых Ключевской; нам сказали, что они километрах в шести от станции, в районе кратера Карпинского. Может быть, там есть те эффектные золотисто-желтые натеки, которые я видел в музее.

Наверное, мы уже близко, потому что в воздухе чувствуется острый запах серы. Но тут на нас наползает нечто похожее на облако, накрывает, обволакивает со всех сторон своей холодной серой массой, после чего горизонт суживается до двух шагов, хоть протягивай вперед руки и бреди ощупью, как слепой. Чуть повернулся — и уже потерял ориентировку, уже трудно угадать, где стоит ближняя сопка; исчезли небо, земля под ногами, не просматривается солнце, всюду, во всем окружающем нас мире только серая мокрая однотонная муть.

Ничего не поделаешь, надо возвращаться — как-либо набрести на лавовый поток и держаться за него, как за путеводную нить.

И все же природа не была к нам совсем уж жестока. Все-таки мы увидели черную, почти инопланетную пустыню, сопки потухших кратеров, застывшую лавовую реку — где еще встретишь такое? — а перед самым отъездом — и сияющие в лучах солнца оба вулкана — Ключевской и Безымянный. Зрелище продолжалось одну минуту, не больше, только на минуту какой-то счастливый порыв ветра сдунул тучи с серебряных сопок, чтобы тут же снова закрыть их от нас.

Многие встречающиеся на Камчатке руды — ртути, серы, вольфрама, золота — и минеральные источники своим происхождением обязаны вулканам.

Кстати, горячих ключей на Камчатке больше, чем в любой другой области Союза, — сто шестнадцать групп. Одна из этих групп, знаменитая Долина гейзеров, открыта лишь в 1941 году. Подумать только, целая долина с двумя десятками уникальных фонтанов кипящей воды и сотнями менее эффектных термальных источников, с грязевыми потоками и озерами — эта долина находилась в безвестности до 1941 года.

Увы! Мне пока не удалось увидеть Долину гейзеров. Я опоздал на час. Ровно за час до моего приезда в Ключи отсюда улетел вертолет с фотокорреспондентом, который должен был снять гейзеры, чтобы обновить экспозицию в музее.

— Не огорчайтесь, — утешал меня позднее Борис Федорович Студеникин. — Побывайте на Киреунских источниках. Это недалеко от нас.

— Да, но как добраться до этого «недалеко»?

Если в Долину гейзеров теперь проложена туристская тропа, если вокруг самих гейзеров уже заметны следы пребывания человека в виде пустых консервных банок и пней пихты грациозной, то до Киреунских источников пока нет хода.

Правда, некоторые камчадалы с давних пор кое-как пробирались сюда на собаках или пешком, звериными тропами, ставили шатер, долбили вокруг приглянувшегося ключа ямку, чтоб можно было лечь, и купались там, кто сколько выдержит. Стучало сердце, била кровь в виски, но экзема и ревматизм проходили. Когда не было человека, в долбленку залезал медведь: он тоже лечился от каких-то своих болезней; зимой около парящих источников грелись и щипали зеленую траву олени…

…Вертолет летит очень низко. Кто-то сказал, что на Камчатке редко бывает «золотая осень», что деревья зелеными уходят под снег. Но это не так, по крайней мере в этот непохожий на другие год с небывало жарким летом, когда люди ждали дождя, и тоскливой, непривычно мокрой осенью. Стремглав несутся под нами багряные купы берез, кленов, рябин с крупными, как вишня, ягодами, густая темно-зеленая щетка кедрового стланика; хорошо виден белый, извивающийся шнурок океанского прибоя, сам океан, зеленоватый и прозрачный у берега, почти отвесные скалы то красного, то серого цвета, речушки и ручьи с кипящей водой, те самые, по которым поднимаются на нерест знаменитые камчатские лососи.

— Медведь! — повернувшись ко мне, кричит пилот.

Я лихорадочно ищу глазами хозяина камчатской тайги. Бог мой, как он улепетывает от вертолета, от страшного шума над своей головой — в панике, галопом, широкими прыжками, комично подбрасывая толстый откормленный зад.

О том, что мы подлетаем к Киреунским источникам, я узнаю по клубам пара, окутывающим широкое, окруженное горами ущелье. Солнца уже не видно, оно за тучами, идет сильный крупный дождь.

И все равно открывшаяся взору картина необычна и прекрасна. Склоны ущелья покрыты густым пожелтевшим лесом. За некоторые деревья зацепились и повисли на них маленькие пухлые облака. Неширокой бирюзовой лентой свисает со скалы водопад. Видны белые брызги внизу, среди валунов. Скалы голубоваты, кое-где розовы. Ближние подступы к лощине ярки, зелены от зарослей необычайно высокой жесткой травы, которую приходится раздвигать на ходу плечами.