Страна «гирин герен»

Крепкие листья

Такое уж свойство африканского говорящего барабана — вблизи вроде бы и не громок. А вот, поди, хлесткие, четкие звуки разносятся окрест километров на десять-пятнадцать, а случается — и на все тридцать. Некоторые путешественники, побывавшие в Африке и имевшие дело с говорящим барабаном, или тамтамом, как его называют, утверждают, что столь необычную слышимость ему придает большая увлажненность воздуха, особенно в экваториальной части. Другие видят достоинства барабана в его своеобразном устройстве.

Как бы то ни было, говорящий барабан я уловил, когда вышел из автомашины у придорожной лавчонки, чтобы купить свежих фруктов. Вдалеке слышались удары тамтама, чем-то напоминающие азбуку Морзе.

Говорящие барабаны мне приходилось видеть на городских рынках, в мастерских ремесленников, у знакомых нигерийцев. Но все ранее виденные тамтамы не впечатляли: может, потому, что были безмолвны и выставлены лишь для декоративности. Если к ним и прикасались, то выстукивали ничего не значащую дробь. Звук терялся в стенах, и трудно было определить, насколько силен инструмент. А тот же Тай Соларин заменял тамтамом, во всяком случае при мне, школьный звонок. Здесь, хотя я не мог видеть африканский «телеграф», он, несомненно, использовался в прямом предназначении — для того, чтобы известить людей о чем-то важном.

Язык говорящего барабана понятен только африканцам. С помощью его в Африке, особенно в Западной, до сего времени оповещают о каком-либо событии, стихийном бедствии, деревенской свадьбе, зазывают, наконец, в гости. Даже сейчас, в век электроники, он считается быстрым и надежным средством передачи какой-либо новости. Жив, выходит, курилка, хотя и архаичен, по нашим представлениям!

Постук тамтама меня заинтересовал. Женщины, увы, изъяснялись только на своем непонятном мне языке и не могли сказать, какую весть разносит барабанщик.

К лавчонке на велосипеде подкатил рослый нигериец, босой, в шортах, серая рубашка затемнилась на лопатках. Он сказал что-то торговкам, повернулся ко мне и попросил на вполне сносном английском закурить. Я достал пачку сигарет.

Вдалеке по-прежнему гремел тамтам. Нигериец прислушался.

Не поможет ли он?

— О чем это барабанят? — я выбил пальцами чечетку на капоте автомашины.

— Русский доктор спас в Энугу нвоуке [3]. Долго уже передает. Хорошая весть — вот человек и радуется.

Откуда взяться нашему доктору в Энугу? Я знал, что советские врачи работают в других городах Нигерии. Может, кто-то из них оказался в Энугу случайно или проездом? Тоже маловероятно. Впрочем… Энугу был по пути. Я нажал на стартер.

Приближение к Энугу почувствовалось задолго. Вдоль дороги замелькали рекламные щиты, уговаривающие пользоваться супербензином, шинами «Данлоп», пить быстро-утоляющее жажду пиво «Стар».

Город раскинулся по холмам среди пальмовых и банановых рощ. Над ними кое-где выступают серые терриконы. Энугу известен в Нигерии своими угольными шахтами.

Город с прямыми улицами, обсаженными огненной акацией, мимозами и пальмами, встретил меня толчеей. На окраинах дома в один-два этажа, в центре — высокие здания различных учреждений, торговых фирм, банков, страховых компаний — от вывесок рябит в глазах. Многие дома недавней кладки, еще свежи на вид. Кое-где на старых зданиях сохранились выщерблины, продольные шрамы — следы гражданской войны.

В Энугу насчитывается тысяч сто жителей. По африканским понятиям, вполне приличный уровень. Искать в таком городе незнакомого человека — все равно, что иголку в стоге сена. Было, однако, велико желание встретиться с русским доктором, о котором «телеграфировал» тамтам.

Сработала догадка: врач — больница.

Нигерийцы — народ общительный, готовый помочь заезжему человеку, в случае надобности, во всем. В ближайшей клинике мне дали нужный адрес. Оказалось, что русский доктор хорошо известен в городе. Вскоре я подрулил к серому двухэтажному зданию больницы. В коридорах было полно посетителей, пахло специфическим запахом, знакомым всем нам по клиникам. Медсестра проводила меня до кабинета, перед которым с детьми толпились мамаши, с плеч до щиколоток обмотанные тканью, заменяющей им платье.

— Здесь!

Мне разрешили пройти к доктору, я открыл дверь. В небольшом кабинете было трое. Врач-нигериец, склонившись над курчавым мальчонкой, лежащим вверх животом на кушетке, выслушивал его стетоскопом. На стуле около двери сидела встревоженная мать.

Где же советский врач — русский доктор? Может, какая-то ошибка?

Врач ласково потрепал малыша по щеке и сказал матери:

— Ничего страшного. Приступ малярии, можете одевать. Пусть попьет таблетки!

Он выписал рецепт, отдал его женщине.

В дверь заглянули.

— Простите, вы из Советского Союза? — поглаживая ладонью высокий лоб, спросил врач. Был он строен, худощав. На руках рельефно выделялись вены.

— Да, — ответил я, недоумевая, откуда такая проницательность. Я не назывался, никому о себе, во всяком случае в Энугу, ничего не говорил и вообще впервые видел этого нигерийца.

— Рад был бы с вами поговорить, да ждут пациенты, — врач перешел на русский. — Вы надолго в Энугу?

— Дней несколько пробуду.

— Тогда в семь вечера жду у себя, — врач протянул визитку. «Чуди Ачуфуси, доктор», — было выведено на белой лощеной картонке, в левом уголке которой указывался адрес дома.

К назначенному часу я был у Чуди Ачуфуси. Одет он был свободно, по-домашнему: хлопковая рубашка с коротким рукавом, шорты, сандалеты на босу ногу. В доме Чуди Ачуфуси хозяйствовал один: жена с двумя маленькими дочками уехала навестить деревенских родственников. Предложив располагаться поудобнее в мягком кресле, хозяин отправился на кухню готовить ужин.

Без угощения у нигерийцев разговор — не разговор. Раз попал в дом, значит, гость, а гостя нужно перво-наперво, по местным обычаям, накормить: пустой желудок не располагает к приятной, задушевной беседе.

Пока Чуди Ачуфуси двигал на кухне плошки, я осматривал жилище. В комнате, где я находился, — судя по всему, гостиной, обстановка более чем скромная. Передо мной, около стены — мягкий диванчик, журнальный столик, еще два таких, как и мое, кресла с большими спинками. На стенах открытки с видами Москвы и Нигерии. Среди них в центре в отполированной рамке из красного дерева большая, человек на сто, групповая фотография. Я подошел поближе.

Участники торжества расположились ступеньками, словно для исполнения сообща величественной песни, с тем лишь различием, что самые уважаемые люди — преподаватели с задумчиво грустными лицами — сидели впереди на стульях. За преподавателями, на подставках — одна выше другой — находились улыбающиеся юноши и девушки. Каждая личность занимала не более двух квадратных сантиметров, и все же я быстро нашел хозяина дома — в середине второго ряда. В правом нижнем углу фотографии выделялась четкая надпись: «Москва. Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы».

За отдернутым цветастым пологом была другая комната с письменным столом, заваленным папками, книгами. К столу впритык — во всю стену шкаф с книгами.

Чуди Ачуфуси потчевал меня шримсами — розовыми креветками, запеченными в масле, тушеным мясом, густо сдобренным перцем и другими специями, отчего во рту пылал пожар.

— Наверное, удивились, когда я спросил, что вы из Советского Союза?

— Еще бы!

— Говорят, что иностранец, проживший несколько лет в какой-либо стране, потом безошибочно, если у него, конечно, есть дар хоть малейшей наблюдательности, узнает при встрече в других местах ее граждан. Я этому не верил. А вот побыл в Москве, убедился, что это так. Советского человека при встрече узнаю сразу. Есть у вас в облике, манерах поведения такое, чего нет у других, — открытость, щедрость, коллективизм, внутренняя доброжелательность.