Лэд

Эта машина двигалась со скоростью двадцать миль в час. Но менее чем за квартал Лэд нагнал ее — несмотря на то что ему приходилось то и дело уклоняться от столкновений и под лапами у него был непривычный замасленный асфальт. Когда он оказался возле машины, один взгляд кверху сказал ему, что погоня была напрасной. И он опять проделал полный опасностей пусть к тротуару.

Там он и остановился, испуганный, удрученный — потерянный!

Да, он потерялся. И он понял это — понял со всей ясностью, как какой-нибудь горожанин, силой волшебства вдруг перенесенный в необитаемые Гималаи. Он потерялся. И Ужас сковал его душу.

Обычная собака могла бы и дальше растрачивать силы и рисковать жизнью, бесцельно носясь взад и вперед, с надеждой подбегала бы к каждому встреченному незнакомцу на своем пути и разочарованно отходила бы от него, а потом начинала бы все заново.

Лэд был слишком мудр для этого. Он потерялся. Его обожаемая Хозяйка почему-то оставила его, и Хозяин тоже, они бросили его в этом сумасшедшем месте — совсем одного. Он стоял там, безнадежно понурив голову и опустив хвост; его большое сердце онемело.

Потом он вспомнил о том, что противный намордник все еще на нем. В стрессе последних минут Лэд забыл о боли и раздражении, которые доставляла ему эта вещь, а теперь они еще усугубили его отчаяние.

Как больное животное уползает в лес или пустынное место в поисках покоя, так и больной душой Лэд отвернулся от лязга и едкой вони улицы, чтобы отыскать пятачок живой природы, запах которой он недавно учуял.

Он перепрыгнул через серую стену и с треском приземлился в безлистный кустарник, который окаймляет южную границу Центрального парка.

Здесь тоже были люди, и огни, и автомобили, но их было меньше и они были дальше. Пса окружали темнота и одиночество. Он опустился на мертвую траву и часто задышал.

Стоял конец февраля. Погода в последние день-два установилась мягкая. Бурая земля и черные деревья издавали смутный запах неторопливой весны, хотя менее чуткие ноздри, чем ноздри Лэда, его не различили бы.

Сквозь горечь на сердце и гнетущую боль от намордника Лэд стал осознавать, что он устал и что внутри у него все свело от голода. Подобно большинству легко возбудимых собак, во время Выставки он пил много воды и отказывался проглотить хотя бы кусочек пищи. Он утомился и извелся сильнее, чем после пятидесятимильной пробежки. Ужасные волнения прошедшего получаса окончательно лишили его сил.

Голода он не чувствовал и сейчас, потому что у собак голод ходит в паре с покоем, но вот пить ему хотелось невыносимо. Лэд поднялся со своего сырого ложа из прошлогодней травы и устало потрусил к озеру. У края воды он остановился с намерением попить.

На озере все еще держался размокший лед, но теплая погода покрыла его сверху тонким слоем талой воды. Лэд попытался лакать эту воду, чтобы утолить нестерпимую жажду. Но не смог.

Намордник почти на дюйм выдавался над его носом. То ли ремешки были неправильно подогнаны, то ли бесплодные старания Лэда стянуть его тому виной, но в громоздкой стальной конструкции что-то заело и она перестала открываться. Лэд не мог раздвинуть челюсти ни на полдюйма.

С огромным трудом ему удалось высунуть наружу кончик розового языка и коснуться им воды, но пить таким образом, по одной капле за раз, было очень долго и болезненно. В конце концов Лэд прекратил это (не потому, что утолил жажду, а потому, что измучился) и отвернулся от озера.

Следующие полчаса прошли в кропотливых, мучительных и абсолютно бесполезных попытках избавиться от намордника.

Все было тщетно, он снова улегся, тяжело дыша. Страшно хотелось пить. Нежный нос был исцарапан и кровоточил, а намордник сидел на морде так же прочно, как раньше. Еще один поход к озеру, чтобы претерпеть танталовы муки ради нескольких капель влаги, — и уникальный мозг доведенной до жалкого состояния собаки начал усиленно работать.

Больше Лэд не позволял себе отвлекаться на намордник. Опыт, полученный с кровью и болью, доказывал, что самостоятельно снять его он не может. Не оставалось у пса и надежды на то, чтобы найти Хозяйку и Хозяина в шумливом и дурно пахнущем городе за парковой стеной. Определив эти два момента как непреложную данность, Лэд стал думать о том, что делать дальше, и понял, что делать нужно только одно: идти домой!

Домой! В Усадьбу, где протекала его счастливая, чудесная жизнь, где обитали два его божества, где не было шума, вони, опасностей, как здесь, в Нью-Йорке. Домой, туда, где Покой!

Лэд поднялся и стал глубокими вдохами втягивать душный воздух и медленно оборачиваться вокруг себя: раз, другой, третий, высоко держа голову и шевеля ноздрями. Целую минуту он так принюхивался. Потом опустил голову к земле и побежал трусцой на северо-запад. Больше в нем не было растерянности. Он двигался так уверенно, словно гулял по лесу за Усадьбой — по тому лесу, который изучил вдоль и поперек еще в дни щенячества.

(Наша история — не сказка, не фантастические небылицы, а потому я не буду делать вид, будто могу объяснить, как Лэд сумел отыскать верное направление к Усадьбе, до которой было тридцать миль. Точно так же не могу я объяснить другой реальный случай, когда в 1917 году один колли проделал путь в четыреста миль от дома нового владельца на юге Джорджии до крыльца своего прежнего и горячо любимого хозяина, проживавшего в Северной Каролине. Не в моих силах открыть секрет путешествия почтового голубя или весеннего перелета утки на север. Господь наделяет некоторых животных целым набором необычных способностей, полностью отказывая в них человеку. Ни собаковеды, ни глубоко копающие психологи объяснить этого не могут.)

Итак, Лэд побежал на северо-запад и через полмили оказался перед низкой стеной Центрального парка в западной его части. Искать проход он не стал, а просто перескочил через ограду и приземлился на Восьмую авеню в середине квартала.

Не покидая тротуара и не обращая внимания на редких в этот час прохожих, он добежал до ближайшего перекрестка и там свернул на запад, на улицу, ведущую к Гудзону. Так невозмутимо и уверенно выбирал он путь, что никто не принял бы его за потерявшуюся собаку.

Над Девятой авеню тянулась надземная линия городского метро. Чуткие собачьи уши ломило от железного дребезга. Многократно отраженный грохот проезжающей электрички так оглушил Лэда, что он едва сообразил отскочить от едущего в центр трамвая.

Но он бежал дальше. На следующем перекрестке свернул на Амстердам-авеню. Патрульный на пути в полицейский участок на Западной Шестьдесят девятой улице, чтобы заступить на ночное дежурство, очевидно, слишком углубился в размышления о высоких материях и потому не заметил большого заляпанного грязью пса, прошлепавшего мимо.

Такая невнимательность лишила патрульного возможности получить хороший довесок к заработку. Потом в участке он узнал, что туда только что приезжали мужчина и женщина, оба в очень расстроенных чувствах, и предложили награду в пятьдесят долларов тому, кто отыщет крупного коричнево-белого колли, отзывающегося на кличку Лэд.

Когда собака добралась до Амстердам-авеню, его окликнул тонкий детский голосок. Трехлетняя девочка — облачко золотого, белого и розового — переходила дорогу под опекой толстой женщины в черном. Малышка заметила Лэда, когда тот поравнялся с ними.

С радостным визгом девочка бросилась к колли и обвила обеими руками его мохнатую шею.

— Ах! Ах! Собачка! — пищала она восторженно. — Ах, какая милая, славная собачка!

Да, Лэд ужасно торопился домой, и Лэд был ужасно измучен душой и телом, но его большое сердце не могло оставаться глухим к искренней симпатии. К тому же детей он боготворил и с удовольствием сносил любые их манипуляции с собой.

Детское объятие и детский голос заставили его остановиться, и он дружелюбно замахал пушистым хвостом. Закованный в намордник нос потянулся к розовому личику на одном с ним уровне, чтобы поцеловать его. Девочка крепче обняла собаку и прижалась мягкой щечкой к коричневой морде.