Трое с площади Карронад

или дружки.

— Шкура... — сказал Славка Зырянову. — Один на один душонки не хватает?

Юрка ухмыльнулся:

— В школе драться нехорошо, нельзя учителей расстраивать. После уроков — наше вам, пожалуйста. За гаражами.

И Славка пришёл за гаражи. Он трусил отчаянно и всё же пришёл. Потому что не было выхода. Но едва он встал против ненавистного Зырянова, как отовсюду слетелась Юркина компания. Славку закатили в сухой бурьян, зажали рот, набили в волосы репьёв, надавали пинков и разбежались, хохоча и подвывая.

Славка на целые сутки будто закаменел от ненависти. А на другой день в начале первого урока молча врезал Юрке по физиономии тяжёлой коробкой с акварелью. Но драки опять не случилось. Случилось классное собрание, на котором долго ругали Славку, а классная руководительница предложила снять с него на месяц пионерский галстук. Галстук не сняли (попробовали бы только!). Вмешалась вожатая и объяснила, что делать этого нельзя. Кроме того, она сказала, что Юра Зырянов тоже виноват. Семибратов — новичок, и Зырянову с товарищами следовало поскорее приобщить его к коллективу.

Юрка скромно кивал и соглашался. Он был подлый. Видимо тёти Зинино воспитание приучило его к изворотливости. Он сказал, что прощает Славку за утренний случай (вот гад!), а после собрания опять подкараулил его с дружками...

Про эти дела наконец узнала мама.

— Почему у тебя в каждой школе истории?

— Не в каждой...

— Срежь ты в конце концов эти пуговицы, если из-за них столько несчастий!

Славка не срезал. Потому что это была память об озере и "Трэмпе". Потому что, если срежет — значит, совсем струсил. Потому что, если срежет — Юрка обрадуется, а потом найдёт другую причину для насмешек.

— Разве в пуговицах дело... — сказал Славка маме.

— Дело в том, что ты не умеешь ладить с другими мальчиками. Учительница говорит, что ты ведёшь себя вызывающе. Не хочешь найти с классом общий язык.

— Это они не хотят. Я никого не трогаю...

— А ты попробуй подружиться.

— Как?

— Ну, позови Юру Зырянова с ребятами в гости. Покажи свои книги, фильмоскоп...

— О господи... — сказал Славка.

И всё продолжалось. Утром он шёл в громадную гулкую, похожую на вокзал школу и то воевал там, то плакал. Потом шёл домой по городу Усть-Каменску и ненавидел его улицы.

На улицах было два цвета: грязно-белый и чёрный. Грязно-белыми были многоэтажные коробки домов, обледенелый снег, подёрнутое дымкой зимнее небо. Чёрными — голые деревья, окна, заборы, телеграфные столбы, провода и трамвайные рельсы. И комья застывшей земли на пустырях. И клетки недостроенных зданий. И угольные кучи у котельных... Словно кто-то нарисовал всё на пыльном ватмане мутной тушью.

Может быть, для других это был хороший город, счастливый город. И даже разноцветный. Для тех, у кого была радость. У Славки радости не было. В школе её не было и дома — в больших комнатах с блестящей мебелью, которая называлась "гарнитур".

Мама и Константин Константинович ссорились. Сначала нечасто. Незаметно и сдержанно,