Здесь русский дух...

— Будто мы не пытались! — невесело усмехнулся Толбузин. — Не смогли…

— Что правда, то правда, — вздохнул старый казак. — Эх, хоть бы какая лазейка нашлась, чтобы нам выбраться из крепости. Маньчжуры зорко стерегут русских. Вон сколько их костров ночью горело вокруг. Свету было, точно днем. Ничего, что-нибудь придумаем. Лишь бы в людях вера не угасла.

— Истинно так, — согласился с ним воевода. — Уйдет вера, тогда уйдет и сила. Люди ослабли не только телом, но и духом. Кто-то уже о сдаче толкует.

— Может, с Гермогеном переговорить? — спросил Никифор. — Тот плохих советов не дает.

— Говорил я с ним, — послышалось в ответ. — Он тоже, понимаешь ли, за начало переговоров с маньчжурами. Нельзя, говорит, нам православные души губить. Что с ним поделаешь? Нет, кто как, а я останусь до конца…

Дождавшись, когда смолкнут орудия, Алексей Ларионович приподнял голову и побледнел, увидев, что весь берег был усыпан мертвыми телами. Посконные рубахи, рваные штаны, лапти на ногах с оборами в переплет… Залитые кровью лица… Молодые, старые, бородатые, безусые. Из всех мужиков в живых оставалось только двое. Встав спина к спине, они пытались отбиться от наседавших на них маньчжуров.

— Герои! — сдавленно проговорил воевода. — Вряд ли когда Русь услышит о них.

— Вот и я говорю… — тяжело вздохнул Никифор и отвернулся от побоища. Так и стоял, пока не услышал на берегу победные возгласы маньчжурских воинов.

— Все кончено… — сказал Толбузин. — Теперь басурманы на нас попрут. Вели-ка людям готовиться… — обратился он к Черниговскому.

Две недели маньчжуры пытались штурмом взять крепость, и все это время албазинцы успешно держали оборону, не давая врагу сломить их. К середине второй недели у них кончились боеприпасы, тогда в ход пошли камни, а следом и все попадающееся под руку. Силы таяли, и в конце концов настал день, когда уже никто не мог сопротивляться.

— Умрем, но не сдадимся! — пытался поднять дух людей Черниговский, но тщетно.

— Мы-то ладно, а как быть с бабами и детишками? — спрашивали его казаки. — Не погибать же им вместе с нами.

Пришлось собрать казачий круг.

— Давай, воевода, решай, что делать, — усевшись на горелое бревно, сказал старец.

— Ты мое решение знаешь, — опускаясь рядом с ним, устало произнес тот.

Только что закончился бой, и запахи смерти еще витали повсюду. Вдоль крепостной стены лежали неубранные мертвые тела; неподалеку, потрескивая, догорали бревна гранатного погреба; пахло дымом, кровью и порохом.

— Ляксей Ларионыч… — обведя тяжелым взглядом почерневшие от усталости лица своих товарищей, сидевших в ряд на еще горячей от вражеских петард и каленых ядер земле, обратился Черниговский к воеводе. — Ты знаешь, я всегда был за вариант не сдавать крепость, но что мы сейчас можем? У нас ни пороха, ни пуль, да и съестные припасы на исходе. Убьют нас или в плен возьмут, и кто тогда отомстит поганцам? Не лучше ли пойти на хитрость? Сдадим этим дьяволам крепость, а потом, собрав силы, вернемся и устроим им заварушку! Как, ты согласен?

Толбузин молчал. Его чувства сейчас сложно было понять.

— Что ты скажешь, Федор? — не дождавшись ответа, обратился Никифор к своему старому товарищу.

Тот пожал плечами.

— Не мне решать, — промолвил он. — Впрочем, ты дело говоришь. Я тоже готов мстить врагу. Как отомстишь, если тебя убьют? Детей маленьких тоже жалко, — вспомнив вдруг про своих внучат, сказал Федор.

— Точно! — понеслось со всех сторон. — Вот придем сюда без баб и зададим жару! Сейчас надо подумать о малышах. Они-то в чем виноваты? Что молчишь, Ляксей Ларионыч? Давай, соглашайся…

Еще минуту воевода колебался, а потом сказал:

— Что ж, пусть будет по-вашему. Давай, Никифор Романов, высылай к маньчжурам переговорщиков. Я устал — пойду отдохну…

Он встал и, тяжело ступая, направился прочь. Воевода шел, ничего не видя перед собой. Скорее, скорее, пока жена его не хватилась, а то уцепится в полу кафтана и станет реветь. Толбузин этого не выдержит… Жаль, конечно, если он уйдет, не простившись с ней, но так лучше. Зная его характер, она поймет Алексея Ларионовича. Поймет и простит. Только вот как она потом будет жить без него? Ладно, как решил…

Добравшись до развалин бывшего церковного хозяйства, мужчина устало опустился на колени и застыл. Так и сидел, мысленно прощаясь со всем, что ему было дорого в жизни. Вспомнил матушку, отца, братьев своих и сестер. Семья большая, дружная… Как они все воспримут его уход?

Толбузин достал из-за пояса пистоль, и, проверив его зарядку, приставил к виску. Прощайте все, кого я любил! Прости меня, Господи, за мой поступок, но только иначе я поступить не могу. Когда корабль тонет, его кормчий остается на борту…

Алексей Ларионович Толбузин зажмурил глаза, но в тот самый момент, когда он уже приготовился спустить курок, кто-то тихо окликнул воеводу. Оглянулся — старец! Откуда только взялся?

— Ляксей Ларионыч, подойди-ка сюда, — попросил его Гермоген.

— Чего еще? — насупился тот.

— Давай-давай, не ломать же мне ноги на этом пепелище. Ишь, забрался в самую грязь и развлекается.

Толбузин нехотя поднялся с земли и, понуро опустив голову, направился к старцу.

— Чего? — нехотя сказал Алексей Ларионович.

Старик не сразу заговорил, будто примеряясь к слову.

— Ты знаешь, чего больше всего должен бояться православный? — неожиданно спросил он воеводу. Тот пожал плечами. — Греха! Ты задумал сейчас самый великий грех для христианина. Что уставился на меня? Знаю, все знаю… Пистоль-то зачем заряжал? Вот то-то и оно. Значит, хотел с жизнью свести счеты, но ведь жизнь тебе Бог дал, он и возьмет ее у тебя. Ты не вправе решать за него, когда тебе оставлять этот мир. Будто не знаешь, что у нас самоубийц и на кладбище-то не хоронят — только за ее оградой. Каково тебе лежать вероотступником? Или Бога не боишься? Молчишь?

Толбузин поднял глаза, и Гермоген увидел в них столько боли, что ему стало вдруг жалко человека.

— Давай-ка, братец, не валяй дурака, — примеряющее заметил старик. — Лучше иди и думай, как людей спасать. Ты тут главный. На тебя основная надежда.

— Да не могу я, старче, не могу, неужели не понимаешь? — пытался сопротивляться Толбузин. — На меня ведь надеялись, а я что?..

— И? — удивился Гермоген. — Ты до конца выполнил свой долг. Нечего тебе совеститься.

Толбузин покачал головой.

— Все равно не могу.

— Куда тебе деваться-то? — ухмыльнулся Гермоген. — Все равно придется людей спасать. Я тебе так скажу: всякий полководец хоть один раз в жизни, но проигрывает. Приключившееся с нами позором никак нельзя назвать. У нас просто не хватило ни сил, ни оружия, но зато мы показали всему миру, что дух людской иной раз бывает могучее пушек. Гляди, сколько мы их воинства-то положили — месяца не хватит на похороны.

— Ой, мудрено говоришь, старик! — тяжело вздохнув, произнес Алексей Ларионович.

— Так нужно. Твой долг — оружием победу ковать, мой — словом, — ответил старец.

Долго потом еще Гермогену пришлось убеждать воеводу выкинуть блажь из головы и заняться делом. Только когда Алексей Ларионович наконец понял, что не то время он выбрал для сведения счетов с жизнью и просто обязан вместе со всеми своими полчанами до конца пройти трудный путь, Толбузин пошел на попятную.

Всю ночь он не сомкнул глаз, пытаясь выстроить в голове план дальнейших своих действий. «Может, и впрямь следует поторопиться с переговорами? — спрашивал Алексей Ларионович себя. — Пока суд да дело, глядишь, и подкрепление прибудет. Ладно, утро вечера мудренее», — решил он. Не успело встать солнце, как тысячи маньчжурских ратников лавиной устремились к стенам крепости. При этом вместо мечей в руках у каждого была охапка дров.

— Чего они еще задумали? — удивился воевода.

— Разве не поняли, Ляксей Ларионыч? Выкурить они нас задумали из крепости. Сейчас такой пожар начнется — не приведи Господи, — с явной тревогой в голосе произнес стоявший рядом и наблюдавший эту сцену Никифор. — Жаль, порох весь вышел, а то б такого жару им задали! Разве мы сейчас что-то можем?