Здесь русский дух...

— Прошу, гости дорогие, отведать моих щей. Сегодня их варила. Вот сальце, вот солонинка, а тута утка запеченная. Ешьте, а то наверняка голодные с дороги.

«Эх, знала б ты, дорогая, чего нам пришлось испытать, не говорила б так», — подумал Толбузин, а вслух сказал:

— Мне надо людей своих накормить…

— Ты не беспокойся, Ляксей Ларионыч, — сказал ему Власов. — Я уже дал распоряжение.

Услышав это, у Толбузина отлегло от сердца.

— Спасибо тебе, Иван Егорыч. Теперь хоть кусок в горло пойдет.

Теперь можно было и о себе подумать.

— Давайте, кушайте, а мы вам не станем мешать, — глядя на то, с какими жадными глазами Алексей Ларионович смотрит на ломившийся от снеди стол, сказал Власов. — Пойдем, Аннушка, пусть гости поедят. Говорить с ними будем позже.

Пока Толбузины ели, Власов с женой о чем-то переговаривались за стеной. Видно, решали, как быть с гостями. То ль их к себе на постой принять, то ли указать им место в казенной избе.

Вот, запив еду молоком, Толбузины отвалились от стола.

— Теперь докладывай, Ляксей Ларионыч, что да как… — попросил Толбузина Власов.

— То есть? — пожал плечами Толбузин. — Ты лучше вот что мне скажи, Иван Егорыч… Отчего ты так долго помощь нам не слал? Не получал моей весточки? Почему молчишь?

Власов нахмурился.

— Не знаешь, как мы живем? — спросил он.

— Как же? — вопросом на вопрос ответил Толбузин.

— Часом с квасом, а порой вообще с водой. Ни людей, ни оружия. Кого я тебе пошлю?

— Взял бы всех до последнего служивого и сам пришел! — с вызовом промолвил гость.

— Сам! Ишь чего захотел! — зло огрызнулся Власов, имевший твердый и несговорчивый характер. — Ты решил всех собак мне на шею повесить? Не выйдет! — вскричал он.

— Чего они там лаются? — удивилась Анна Тихоновна, мирно разговаривавшая с гостьей в женском уголке.

— Да кто их поймет?.. — кротко улыбнулась Марья Даниловна, но невольно напрягла слух.

— Не виню я тебя, не виню… — услышала она голос супруга. — Все равно нельзя было нас оставлять в беде. В колокола не били, в двери кремлевских чертогов не стучались.

Власов в запале стукнул кулаком по столу.

— В какие двери? — отчаянно взглянув на гостя, спросил он. — Как будто ты не знаешь, что Москва другим умом живет! Ей недосуг думать о происходящем здесь.

— Вот то-то и оно, — вздохнув, согласился гость.

— Ты вот, Ляксей Ларионыч… Садись и пиши письмо в столицу. Все опиши, как было, а то давай вместе «скаску» сочиним. Я ведь не впервые перед Москвой отчитываюсь. Глядишь, и проймет. Нет, так не сносить нам с тобой головы. Что смотришь? Думаешь, меня пожалеют? Как бы не так. Тоже найдут к чему пристать. Мы соседи с тобой. Вот и скажут: отчего не помог? Чем?.. Я ведь последних своих людей с Кондратьевым к тебе отправил, а начнись здесь какая заваруха, так воевать некому и нечем. Полк Бейтона лишь накануне к нам явился. Думаю, пусть отдохнут чуть с дороги, а уже после я к тебе их пошлю. Тут ты сам явился…

— Про Бейтона мы слыхали, — сказал Толбузин. — Долго же он шел. Мог и пораньше.

Власов развел руками.

— Знать, не мог, — произнес он. — Человек он толковый. Науку военную знает назубок. Такой бы тебе пришелся ко двору…

— Поздно, Иван Егорыч, — вздохнул Толбузин. — Теперь нужно опять готовиться к рывку.

Власов кивнул головой.

— Что ж, будем готовиться, — сказал он. — Не думаю, чтобы Софья отказалась от Амура.

Толбузин посмотрел на него с удивлением.

— Почему Софья? Разве не Петр с Иваном после смерти Феодора нами правят? — спросил он.

Власов пожал плечами.

— Вроде бы они, а вроде бы и нет. В последнее время все чаще сестрица их всем распоряжается, хотя земской собор приговорил сесть на престол ее братьев. Поговаривают даже, что вскоре к ней корона перейдет. За ней стоит воинство стрелецкое, да и святые отцы вроде как с нею. Не все, конечно, а только соблюдающие старую веру.

— Выходит, раскол побеждает? — немало удивился Толбузин.

— Тс-с! — предупредил его Власов. — Не надо так громко. Ты не знаешь, что и у стен уши имеются? У нас всегда найдутся желающие угодить новой власти. Донесут Софье — убьет. Та еще змеюка! Ладно… Ты лучше мне скажи, сколько у тебя людей осталось?

Толбузин призадумался.

— Из двухсот с лишним казаков и половины сейчас не наберется, — что-то подсчитав в уме, ответил он. — Многие из них от ран еще не оправились… Пашенных тоже потерял не меньше половины. Вот и считай: с детишками да бабами человек триста всего-то и будет.

Власов покачал головой.

— Да, досталось вам, — сказал он.

— Считай, в аду побывали, — тяжко вздохнул Алексей Ларионович. — Лично мне и в страшных снах такое не могло привидеться.

— Давай, пиши, — хлопнул его по плечу Власов. — Я тебе сейчас перо с бумагой дам. Аннушка! — позвал он жену. — Где там у нас письменные приспособления? Может, тебе письмовод нужен? — спросил он Толбузина.

— Сам напишу, — ответил тот.

— Вот и славно, — кивнул головой Иван Егорович. — Я пока распоряжусь насчет нарочного. Пускай готовится. Путь неблизкий. Лучше даже двоих пошлю. Так надежнее. Эй, Миколка! — позвал он дремавшего у порога слугу. — Иди сюда!

…Уже было далеко за полночь, когда Толбузин закончил писать письмо. Марья Даниловна легла спать, а он вышел на крыльцо выкурить трубку. Ах, казаки! Это они приучили его к табаку. Раньше он и на дух его не переносил, а тут ему: выкури, барин, трубочку, и забудь про все печали. Так вот и привык…

Не успел он вытащить из кармана кисет, как вдруг услышал в темноте чей-то до боли знакомый голос.

— Вот теперича, Ляксей Ларионыч, можешь меня и в железо заковать…

— Федор? — удивился воевода.

— Не леший же… — прозвучало в ответ.

Определив свою семью на постой, Федор отправился на поиски Толбузина. Кто-то сказал ему, чтобы он искал его у Власова. Долго пришлось ждать, отбиваясь от злого здешнего комарья, и все же он дождался. Когда Опарин, потеряв всякую надежду, уже собирался уйти, неожиданно отворилась дверь, и на высоком красном крыльце появился Алексей Ларионович. Он его сразу узнал, ведь тот перед тем, как закурить, долго не мог развязать свой кисет.

— И? — спросил казака Толбузин. — Не спится?

Тот ухмыльнулся:

— Говорю ж тебе, пришел, чтоб ты меня в железо заковал. Или я уже не государственный преступник?

— Забудь! — неожиданно промолвил Толбузин. — Лучше иди и хорошенько выспись. Завтра у нас много дел. Новое войско надо собирать, так как хотим возвращаться.

Федор опешил.

— Возвращаться? В Албазин? Ляксей Ларионыч… — широко улыбнулся он. — Дорогой ты мой! Вот обрадовал, вот обрадовал…

Ему хотелось обнять воеводу, сказать ему что-то хорошее, но он не посмел. Знал о его нелюбви к телячьим нежностям. Суровый, дьявол!

Словно на крыльях летел Федор по улице, не чуя под собой ног. Теперь он был свободен. Воля! Воля! — кричала его душа. Еще больше радовало его скорое возвращение на Амур, в свой родной Албазин, где прошли самые счастливые дни его жизни. Здесь выросли его дети, родились внуки… Здесь он встретил свою позднюю любовь.

Санька! Как ему сейчас не хватает ее… Во время осады еще терпимо, ведь в бою у тебя притупляются все чувства. После тебе уже не до чего. Упал, словно мертвый, и забылся в глубоком сне. Сейчас боль вернулась. И так он страдает, так страдает. Глянет на Степку — и тут же сердце оборвется. Он помнил все — и запах Санькиных волос, и ее светлую улыбку, и эти глаза, глаза любящей его женщины. Только почему, почему она вдруг предала его? Предала! Как иначе назовешь ее поступок? Забыв о нем, о сыне, Санька безоглядно бросилась в пучину. Ради чего? Хотя вдруг она не могла иначе? Может, для нее, как и для казака, воля была превыше всего? Успокаивало, что он смог по-человечески похоронить Саньку, а многие десятки трупов так и остались лежать под открытым небом, потому как маньчжуры не позволили предать их земле. Они торопились доложить императору о своей победе, о полной очистке левого берега Амура от русских. И пленных они не отдали, хотя сам Гермоген просил за них, как не отдали они и икону святителя Николая Чудотворца Можайского. Лишь чудом удалось спасти другие святые иконы вместе с войсковым знаменем.