Возвращение Амура

Писал письмо Николай Николаевич не сам, а диктовал адъютанту Васе, поскольку раненая рука разболелась, а левая все еще дрожала от перенапряжения. Николай Николаевич левой писать умел, но не хотел, чтобы это дрожание отразилось на бумаге.

Вася, записав мнение генерала, покачал головой и спросил:

– А вы уверены, дядюшка, что ваши слова примут во внимание?

– Нет, Вася, совершенно не уверен, – вздохнул Муравьев. – Церковь наша православная весьма консервативна и ничто так яростно не преследует, как отступления от официальных канонов. Я лишь надеюсь на то, что, как повелось от Петра Великого, император является и главой церкви, а у нашего императора голова светлая, и пользу для Отечества он видит зорко. И потом: капля камень точит – я скажу свое мнение, другие скажут, и, глядишь, проточим камень.

– Дай-то бог!

– Проточим, милый мой дружок! Главное – бить в одну точку, и никакой камень не устоит!

– Вы меня отправите в Иркутск с этим письмом?

– Да нет, не могу же я без единого адъютанта остаться. Урядника Черныха пошлю – он справится. А мы сейчас с тобой навестим раненых в лазарете.

Флигелек рудничного лазарета состоял из двух помещений. В первом, поменьше, с одним окошком, располагался фельдшер с помощником и со всем лекарским хозяйством, во втором – комнате на три окна – стояло шесть кроватей, две из которых – в разных углах палаты – были сейчас заняты Петелиным и каторжанкой.

– Что, у вас и мужчины и женщины вместе? – спросил Муравьев лекаря, того самого лысоватого человечка, на что тот довольно сердито ответствовал:

– А начальству тут не лечиться. Говорят: и за это спасибо скажи. Коль понадобится – простынку на веревочке повесь и довольно.

– Ну-ну, – неопределенно сказал генерал. – Коек, лекарств хватает?

– Коек в обычные дни хватает. А с лекарствами… травники местные помогают. Семейские много чего в травах понимают. Сами лечатся и меня не забывают.

– Вот видишь, – обернулся генерал к адъютанту, – и тут польза от старообрядцев. Как раненая? Выживет? – уставился он на лекаря.

– Мы ей как раз повязку с травами сделали, – заспешил фельдшер. – Молодая, быстро оклемается. Ежели бы нож попал чуть пониже, да полевее – в самое бы сердце… а так – все хорошо.

– А Петелин?

– У Петелина – перелом голени. Я наложил шины…

– Я поговорю с ними, – сказал Муравьев и, не спрашивая согласия лекаря, прошел в палату.

Сначала подошел к Петелину. Тот приподнялся навстречу, но генерал положил ему руку на плечо, заставляя снова лечь.

– Спасибо, Петелин. Ваши действия уберегли от большой беды и крови.

– Это вам спасибо, ваше превосходительство. Я не думал, что так обойдется.

– Обошлось, и – ладно. Выздоравливайте.

Каторжанка широко раскрытыми глазами смотрела в потолок. Без уродливого платка, умытая, она так сияла прелестным чернобровым лицом в обрамлении золотых волос, что генерал оглянулся на Васю: не подкосились ли ноги у молодого-неженатого? Но нет, вроде бы крепко стоит – лишь лицом зарозовел.

– Спасибо тебе, милая! – ласково сказал Муравьев и присел на стоявшую рядом кровать. Каторжанка повернула голову и ясно посмотрела на него. – Как тебя зовут?

– Танюхой кличут, – болезненно улыбнулась она. – Телегина я.

– Больно? – Муравьев участливо тронул ее плечо. Аккуратную белую повязку портило бледно-бурое пятно просачивающейся крови.

Танюха отрицательно качнула головой.

– Зачем ты это сделала? Зачем подставилась?

Она опять качнула головой. Золотые волосы разметались по подушке.

– Я не подставлялась. Я от ножа уберечь хотела. Митрия Петровича не уберегла, вот он меня и достал…

– Какого Митрия Петровича? – не понял Муравьев.

– Дутова Митрия Петровича… купца… Убили его… ножиком… а в убивстве меня обвинили…

– Погоди-ка, погоди… – Муравьеву стало что-то припоминаться. – Где-то я эту историю слышал…

– Плотник ее рассказывал, – подсказал Вася. – Отец с сыном избу рубили – помните?

– Шлыки! Точно! Молодой – Григорий Шлык – еще говорил, что они догадываются, кто купца убил.

– Гриня? – заволновалась, даже приподнялась Танюха. – На кого он говорил?!

– Ты лежи, лежи, – успокоил Муравьев. – Тебе нельзя вставать. На знакомого своего он сказал, отцовского приятеля.

– Нет, не он, ошибся Гриня. А где вы его видели?

– Да здесь, за Байкалом. И его, и отца его. Тебя ищут.

– Неужто правда – меня? – смущенно улыбнулась Танюха.

– Тебя, тебя. Еще бы такую красавицу не искать! – засмеялся Муравьев. И тут же посерьезнел. – Почему ты решила, что Григорий ошибся?

– Купца хозяин мой убил. Я видела, как он у Митрия Петровича за спиной мелькнул. Расследователю говорила, а он – чем докажешь? А мне и сказать нечего – все было как в тумане. И потом – кровь на рубахе и ножик в руке. А я его из Митрия Петровича вытащила, думала помочь… – Танюха тихо заплакала. – Семь лет каторги…

– Не плачь, – строго сказал Муравьев и встал. – Где тебя судили?

– В Шадринске, – всхлипнула Танюха.

– Приговор я отменить не могу, но напишу письмо в Омскую судебную палату – чтобы пересмотрели дело. А здесь постараемся облегчить твою участь. Ты пока лежи, выздоравливай.

Николай Николаевич и подумать не мог, что на этом письме аукнется его встреча с генерал-губернатором Западной Сибири князем Горчаковым. Проходило оно через губернскую канцелярию и старанием княжеского порученца Булгакова попало князю в руки, причем в самое неподходящее время – когда генерал-губернатор болел после очередного многообильного ужина, устроенного омскими скотопромышленниками по случаю дня преподобномученицы Анастасии-овчарницы. Князь с превеликим удовольствием порвал письмо своего «сослуживца», на радостях выпил водки, закусил соленым огурцом и ощутил, как полегчало голове и всему организму.

Глава 11

Генерал-губернатор был в бешенстве. Он, что называется, рвал и метал: топал ногами, брызгал слюной и размахивал руками, сопровождая столь непотребные действия не очень вразумительными выкриками. Обычно кудрявые на темени и висках рыжеватые волосы потемнели от пота и разметались слипшимися прядями. Весьма неприятно изумленный таким образом обожаемого шефа, адъютант Вася попытался было остановить этот поток, но, буквально отброшенный грозным рыком генерала, затаился возле невозмутимо стоявшего у дверей Стадлера. Андрей Осипович повстречался им накануне – привез срочные бумаги для генерал-губернатора. Заметно было, что после ознакомления с ними шеф помрачнел, насупился, а на следующее утро, когда кортеж прибыл в большое село Карымское, где староста преподнес Муравьеву шкуру тигра, случилась самая настоящая конфузия. Генерал поинтересовался, где взяли такую роскошь, староста, простая душа, ответил: купили, мол, у охотников за хорошие деньги. Генерал: а где деньги взяли? Староста: собрали у населения. Генерал: кто позволил? Староста: так, мол, всегда делали, когда начальство приезжало, – собирали на подарок да на возможное застолье. Тут генерал сорвался и пошло-поехало. На бедного старосту обрушился огромный вал обвинений в незаконном обирании людей, подкупе должностного лица, мздоимстве и еще много чего, о чем староста и понятия не имел. Генерал бушевал, а староста стоял, понурив стриженую в кружок голову, и мял в руках свою праздничную белого войлока шапку.

– Андрей, ты не знаешь, что случилось с Николаем Николаевичем? – шепотом спросил Вася из-за спины Стадлера.

– Накопилось, – меланхолично отозвался тот. – У него такое и в Туле бывало. Сам не однажды видел. Накажет виновного и – отойдет.

– Так в том-то и дело, что этот староста ни в чем не виноват! Ему из округа указывали – он исполнял. Это же несправедливо!

– Справедливости, Вася, вообще нет, и не нам это менять…

Муравьев приказал дать старосте тридцать плетей, чтобы другим неповадно было, и казаки увели бедолагу. Генерал метался по апартаментам, выделенным ему на почтовой станции, и никак не мог успокоиться. Наконец, приказал запрягать и выезжать на Читу. Занял бричку Стадлера и ехал один, с кучером на козлах, молодые тряслись в тарантасе, чем Вася был очень даже доволен: по крайней мере, надеялся, что никто не помешает поговорить с умным товарищем – Андрей был на семь лет старше, по службе много опытней и знал «дядюшку» еще по Тульской губернии. Однако Стадлер и вообще был не очень-то разговорчив, а тут совсем замкнулся и отделывался односложными ответами, чем весьма разочаровал Василия Михайловича, которого буквально распирало от наплыва не находящих выхода благородных гражданских чувств.