Возвращение Амура

– Вы что, спите на ходу? Я спрашиваю: сколько у вас староверов?

– Работающих – человек двести, ну и семьи…

– Все взбунтовались?

– Собрались к управлению вроде бы все. Женщины пришли, старики… даже дети…

– Раньше бунтовали?

– Да нет, что вы! Ворчали, конечно, что запрещают священника своего иметь, ну так это всем раскольникам запрещено. И до этой весны было тихо.

– А что случилось весной?

– Три семьи зачем-то перевели из Шилкинского завода, они всех и взбулгачили. А с ними – один бессемейный, так вот он особенно яростный, на всех кидается. Похоже, главный заводила…

В доме Муравьева царило уныние. Второй месяц хозяин был в отъезде, и Екатерина Николаевна ходила как потерянная.

– Вот он скоро вернется, Элиза, – говорила она Христиани, ставшей ее верной наперсницей, – и что я ему скажу, как оправдаюсь?

Речь шла вовсе не о попытке насилия со стороны Анри – о ней Катрин никому не сказала и мужа тоже решила не посвящать; к тому же Анри больше в доме не появлялся, и никто не спрашивал, почему: мало ли какие дела у негоцианта Леграна, мог и уехать куда-нибудь…

Совсем другое терзало сердце Екатерины Николаевны, о чем знали и Элиза Христиани, и горничная Лизавета, и – в первую очередь – домашний врач Муравьевых доктор медицины Юлий Иванович Штубендорф; и это другое было куда тяжелее и печальнее, чем ее разочарование в благородстве Анри. Больше того, Екатерина Николаевна была склонна винить в случившемся именно Анри с его грубым домогательством, и убеждение это делало ее еще несчастнее.

А случилось то, что, вообще-то, довольно часто случается с женщинами и что было, как она знала, не раз (правда, не при таких обстоятельствах) и у Волконской, и у Трубецкой, – Екатерина Николаевна скинула едва зародившийся плод.

Тогда, после ухода, скорее даже бегства, Анри, она вызвонила горничную, та срочно послала за доктором, а тут и Элиза вернулась, и ее энергичная помощь была огромным облегчением в том жутком состоянии, в коем очутилась Катрин. Изматывающая тошнота и рвота, боли, скручивающие внутренности, и снова рвота – можно было проклясть все на свете, но Катрин молчала. Доктор и Элиза поражались ее терпению; они не знали, что она посчитала это справедливой Божьей карой за свое поведение с Анри и только радовалась, что ни с кем за пределами дома не успела поделиться известием о беременности.

Конечно, было много крови, но Екатерину Николаевну мучила не кровь – к ней она вообще относилась спокойно – ей становилось жутко каждый раз, когда она представляла себе, какой удар ожидает мужа. Ведь он так радовался будущему ребенку, даже имя подобрал, можно сказать, универсальное – Александр, если будет мальчик, или Александра, если – девочка.

Элиза старательно утешала ее, уповая главным образом на ум и благородство Николая Николаевича, но это помогало мало, а когда подруга добавила еще и про любовь, которую он всячески выказывает жене, та и вовсе залилась слезами, вызвав в Элизе неподдельное удивление.

– Да что ты, Катрин, что ты, милая?! Не терзай себя, все образуется, и дети еще будут у вас, вот увидишь…

Катрин всхлипывала у нее на плече, когда Флегонт доложил, что пришли «барыня Марья Николавна с барычами Михаилом и Аленой».

– Волконские! – обрадовалась Элиза. – Вот и замечательно, займемся музицированием. Вторая соната Бетховена ждет нас. Иди, Катрин, приведи себя в порядок.

Каждый раз, когда Мария Николаевна Волконская – одна или с детьми – приходила к Муравьевым, в доме начинался музыкальный праздник: разучивали новые пиесы для виолончели и фортепьяно, причем Элизе аккомпанировали и Волконская, и Муравьева, пели известные романсы (шестнадцатилетний Мишель очень любил «Я помню чудное мгновенье» Михаила Глинки на стихи Александра Пушкина и однажды исполнил его ломающимся баском, выразительно глядя на Екатерину Николаевну, что ужасно позабавило его младшую сестренку и вызвало смущенный румянец на лице хозяйки), а иногда даже импровизировали. Эти смешные, порой корявые и нелепые импровизации Элиза с самым серьезным видом объявляла «музыкой будущего» и предрекала авторам бессмертие, что, разумеется, только добавляло веселья в их занятия.

…Волконская слушала, подперев ладонью подбородок и левую щеку. Это была ее излюбленная поза внимания. Глаза полузакрыты, губы слегка шевелятся – музыка всегда возрождала в ее душе воспоминания о былом. Тем более Бетховен, кумир ее молодости: его «Апассионата», навеянная композитору «Бурей» Шекспира, всегда напоминала Марии Николаевне восстание на Сенатской площади и все последовавшее за ним.

Закончилась вторая часть сонаты, scherzo, насыщенная шутливыми музыкальными переходами. Она явно благотворно подействовала на Катрин: если та садилась за инструмент в довольно подавленном состоянии, то встала, а вернее – вскочила, в совершенно противоположном. Она порывисто обняла отставившую инструмент подругу и восторженно поцеловала ее:

– Как ты чудесно играешь, Элиза! Спасибо тебе огромное!

Она, конечно, имела в виду не только искусство виолончелистки, но это понимали только они, и Элиза была искренне обрадована.

– Да, нам всем будет очень жаль, когда вы уедете, – отрешаясь от воспоминаний, все еще задумчиво произнесла Волконская.

– Я не тороплюсь, – улыбнулась девушка. – Во-первых, я еще не видела всю Сибирь, а мне хочется побывать в Камчатке, покататься на собачьих упряжках, заглянуть в огненную пасть вулкана…

Волконские взглянули на нее глазами, полными изумления.

– Мадемуазель Элиза, – потрясенно спросил Мишель, – вы хотите отправиться на Камчатку? Это же безумно далеко и опасно!

Элиза звонко расхохоталась, вскочила и закружилась по комнате:

– Вот я такая! Хочу заблудиться в снежной метели и – чтобы спас меня… – она сделала паузу и лукаво взглянула на юношу, – настоящий мужчина. Понимаете, Мишель? Настоящий!

– А Миша хочет поскорее стать мужчиной. Он гимнастикой занимается, – словно по большому секрету, загадочным голосом сообщила Лена. – И обливается холодной водой из колодца.

Юный Волконский зарделся:

– Меня папа^à научил… Это его на каторге спасло…

Екатерина Николаевна обняла его за плечи:

– Конечно, Мишель, ты станешь настоящим мужчиной. И очень скоро. Вот закончишь гимназию, и Николай Николаевич возьмет тебя в Главное управление. Он уже написал об этом государю императору.

– О чем? – удивилась Волконская.

– О том, чтобы детям декабристов разрешили служить во благо Отечества.

– Он думает, император разрешит?

– Очень на это надеется.

– Дай-то бог, – вздохнула Мария Николаевна и обратилась к Христиани: – А что у вас во-вторых?

– Во-вторых… – Элиза вдруг смущенно опустила глаза.

– Я знаю, – улыбнулась Екатерина Николаевна. – Во-вторых, на примете такой мужчина уже есть. Так ведь, Элиза?

– Может быть… может быть… – Элиза опустилась на диванчик. – Если он окажется таким, как Сергей Григорьевич или Николай Николаевич…

– Ну что ты сравниваешь! Сергей Григорьевич – мученик за народ, он – герой, а мой Николя… – Екатерина Николаевна вдруг запнулась, и лицо ее потемнело.

– Ваш Николя – человек необыкновенный, – мягко сказала Волконская. – Думаю, что таких губернаторов в России еще не было, и многие будут очень долго поминать его добрым словом.

– А многие – очень даже недобрым, – грустно заметила Муравьева. – Николай Николаевич вспыльчив и доверчив: выслушает кляузу и такого наговорит сгоряча, что потом готов от стыда сквозь землю провалиться, особенно когда человек не столь уж и виновен в том, что на него наговорили.

– Но и быстро отходчив, – заявила Элиза. – А Катрин умеет укротить его и направить в нужную сторону. Поэтому он почти всегда хочет загладить свою резкость. Помните историю с чиновником Крюковым?

Екатерина Николаевна ее помнила, пожалуй, лучше многих других. Хотя разговоров об этом случае было в Иркутске великое множество.