Здесь русский дух...

Каждому свое… Так, кажется, говорят люди? Поэтому и жизнь наша пестра и интересна, что в ней есть грешники и праведники, воинствующие и молящиеся, есть черное и белое, есть, в конце концов, боль, но есть и благодать…

Петр пошел своей дорогой, а его брат Тимоха — своей. Никто в мире не мог сказать, какая из этих дорог вернее и надежнее. Все дороги так или иначе ведут нас к Богу…

Больше всего на свете Петр любил походы. Здесь он чувствовал себя, как птица в небе.

— Э-ге-гей! — бывало, выйдя в чистое поле, кричал он во всю мощь своих легких.

— Э-ге-гей! — отзывались ему сопки и долы.

Захлебнется душа Петра от восторга и заставит его полюбить мир с новой силой. Пустит Петр коня вскачь наперекор ветру, увлекая за собой товарищей.

— Э-ге-гей!..

— Э-ге-гей! — снова слышится в ответ.

Они яростно помчатся вперед, не разбирая дороги. Когда где-то вдали вдруг замаячат фигуры всадников в боевых азиатских доспехах, они сомкнут свои ряды и вихрем бросятся на врага. Завяжется бой. Зазвенят клинки, застонут раненые, и земля вокруг покроется темными пятнами крови…

Такая жизнь и нужна была Петру… Суровая и полная опасностей.

Домой же возвращаться он не любил. Там одинаковое: постылая жена, недостроенный заплот вокруг дома, вечно плачущие детишки…

— Илюха-то с Дунькой, считай, без отца растут, — выговаривала Петру Катерина. — Глянь, ну какой ты отец? Все бродишь где-то, бродишь… Другие-то казаки вона по семьям живут, а ты что?.. Хоть бы заплот поправил, а то перед людьми стыдно. Вроде есть мужик в доме, а вроде его и нет…

Что он мог ей ответить? Что не любит и до сих пор первую любовь вспоминает?..

Эх, Любка, Любка! Как бы она знала, как Петру тошно жить на белом свете. Бывало, вернется из похода домой, а потом все бродит, не зная, куда себя деть. Все в сторону Монастырщины поглядывает, но туда ему дорога заказана. Любка замужем, да и он без дела в ту сторону не поедет — гордый! Сердцу только не прикажешь. Уж столько времени прошло, как они расстались, а он все не мог забыть ее.

Однажды, проверяя караулы, встретил ее на берегу — с бабами белье стирать приходила. За эти годы она сильно изменилась. Похорошела, налилась, словно красное яблочко. Глянешь — кровь с молоком! Шея лебединая, бедра широкие… Стоит по колено в воде, подоткнув подол юбки за пояс, и, сверкая белоснежными ляжками, старательно полощет белье. Движения ее плавные, бабьи — невольно залюбуешься. Петру надо проехать мимо, а он возьми и придержи коня. Она-то его не видела, а он глядел с высокого берега на свою бывшую возлюбленную и глаз оторвать от нее не мог.

— Чего глядишь? Не признал? — подняв вдруг голову, улыбнулась Любашка. Голос грудной, незнакомый и взгляд совсем другой — насмешливый, притягивающий.

Петру стало неловко от того, что он бесстыже пялился на чужую бабу.

— Здорово, Любань! — пропел он петухом, охрипшим от волнения голосом.

— Тебе Бог дай здоровья надолго! — улыбнулась Любаня, выжимая простынку.

— Любка, кончай болтать! — прикрикнула на нее стиравшая рядышком тряпье мать.

— И вам низкий поклон, тетка Марфа! — поздоровался с ней Петр.

— Здравствуй, да не засти! — недобро взглянув на него, проговорила мать. — Давай — ка, пошевеливайся — нечего с чужими мужиками болтать, — велела она дочери.

— Да ладно тебе, мамань! Дай с человеком поговорить… Тысячи лет не виделись… — отмахнулась от нее та. — Как живешь-то, казак? — держа в одной руке скрученную в жгут мокрую холстину, а другою подперев свой бок, спросила Любаня. За эти годы из кроткой и застенчивой девицы она превратилась в женщину, удивившую Петра своей бойкостью. — Слыхала, у тебя недавно дочь родилась…

«Ишь ты, все обо мне знает!» — удивился Петр.

— Было дело… — как-то невесело проговорил он.

— Чего не рад-то? Теперь у тебя двое — сын и дочь.

«Вот зараза! И про сына знает!» — ухмыльнулся казак.

— У тебя сколько деток? Помнится, первой-то девка была, — сказал Петр.

— Одна она у меня, — неожиданно вздохнула Любаня.

— Отчего же? — удивился казак. — Столько лет с мужем живете — и всего-то одна девка? Что-то больно плохо твой Захарка старается. В кузнице силы все оставил?

— Не груби, дуралей! — слушая вполуха разговор бывших возлюбленных, предупредила его тетка Марфа, всю жизнь ходившая под тяжелой пятой своего кузнеца и поэтому привыкшая быть осмотрительной во всем. Вот и сейчас она боялась, что кто-нибудь доложит мужу про Петьку, оттого и старалась казаться неласковой. — У них еще родятся детки… Так и знай!

Любашка покачала головой.

— Нет… Захарку еще в позапрошлом годе кобыла лягнула, как раз в причинное место. О чем тут говорить?

Петру вдруг стало жалко Любашку. Ему бы приголубить ее сейчас и утешить, но чего делать с матерью? Да и других баб вокруг полно. Так и пялятся, так и пялятся, паскуды. Не ровен час, донесут Захарке, хотя Любашка, кажется, этого не боится. Иначе бы давно отправила Петра домой, а тут стоит и вроде даже заигрывает с ним. Ишь как ножкой-то белой стучит — не завлекает ли? Не дает ли надежду?.. Попробуй их, баб, разбери! Когда-то она говорила, что любит одного только Петра, но замуж вышла за другого.

После той встречи Петр долго не мог успокоиться. Перед глазами у него постоянно стояла Любашка, а Катерину он будто не замечал. «Ты меня совсем разлюбил, — говорила она, — если даже ночевать домой не приходишь». Петр залезет на сенник, зевнет и проспит до утра. Катька даже жаловаться ходила на Петра к его матери.

— Ты б, сынок, не обижал Катерину, — увещала его Наталья. — Любит она тебя! Ты посмотри, какая она у тебя красавица! Вон как казаки-то на нее глазенки пялят. Гляди, отобьют…

— Пускай отбивают! — отвечал Петр. — Невелика потеря…

— Неужели не любишь ее?.. — спрашивала мать.

Петр покачал головой.

— Не люблю, мамань… И никогда не любил.

— Тогда зачем женился? — удивилась Наталья.

— Назло, мамань…

— Кому назло-то? — не поняла Наталья, но Петр молчал. Ему не хотелось ворошить прошлое. — Забыть ее все не можешь? — догадалась мать. — Полно! Не рви себе сердце, сынок, выбрось ее из головы. Разбитую чашу уже не склеишь, а у тебя детки подрастают. Катерина обижается, что ты совсем не занимаешься ими. Так?

— Так, мамань…

— И? — вопрошала Наталья.

— Да охоты нет, — признался сын. — Это Катькины дети, она их хотела, а не я…

Мать вздохнула и покачала головой:

— Грешно, Петенька, так говорить, грешно! Детки-то в чем виноваты? Знаешь, я завтра к старцу пойду — может, ты со мной сходишь? Глядишь, он даст тебе совет.

Петр нахмурил брови.

— И не уговаривай, мамань, не пойду, — буркнул он. — Ты вот к нему ходишь — и чего?.. Тятенька наш как бегал к этой своей азиатке, так и до сих пор бегает, а ты ведь просила его образумить.

— Просила, сынок, — вздохнула Наталья. — И Бога молила… Видно, Бог не услышал меня…

Однажды Петр все же не выдержал и, дождавшись, когда солнце скроется за дальними сопками, отправился в Монастырскую слободу. Гнать коня не стал, заранее зная, что эта поездка ничего ему не даст. Если б ждала его Любаня — другое дело, а то ведь по хозяйству колдует. Мать старая, поэтому все заботы по дому легли на молодую женщину, а бабьи заботы, как известно, нескончаемые. Надо и в доме убраться, и еду приготовить для всей семьи, и дитя воспитать, и корм скотине дать… Вот и крутилась весь день, как белка в колесе. Жили б они с Захаркой отдельно от родителей, тогда и хлопот поменьше, но отец их не отпускает — нечего, мол, отдаляться, вблизи родней. Он и младшую свою дочь Варьку, выдав за местного лоботряса Кольку Семенова, оставил вместе с мужем при себе. Дескать, лишняя пара рук в кузнице не помешает, а тот взял да утонул пьяным в Амуре…

Катерине легче. После свадьбы сына Федор нанял артельщиков, и те в пару недель поставили новый дом для молодых. Изба как изба. С кутью — углом в избе, небольшой гостиной и спальней. Когда родился первенец, Петр подвесил на крепеж люльку. В этой же колыбельке потом спала и маленькая Дуняшка, отправив брата на лежанку.