Здесь русский дух...

«Очирой-Саин-хан и его брат Батур-Контайша хотят идти в Селенгинское и Иркутское поселения, — с тревогой писал царю селенгинский приказчик Данила Строганов. — Сидим мы сейчас в осаде и ждем от тебя, царь-батюшка, помощи…» Такие же тревожные вести приходили и из Нерчинска. «Собирается маньчжурский царь напасть на Нерчинское и Албазинское поселения, а в тех поселениях пороха и свинца мало…» — писали царю даурские казаки.

…Никифор хотел сначала послать кого-нибудь из сподручников за воеводой, чтобы тот послушал, о чем говорят тунгусы, но в эту минуту дверь отворилась, и в избу вместе с клубами морозного пара вошел невысокий светлобородый человек в овчинной шубе и надвинутой на самые глаза мохнатой казачьей шапке. На левом боку у него на тонком ремешке, перекинутом через плечо, висела сабля, ножны которой и рукоять были отделаны серебром. Пришел местный воевода Алексей Толбузин.

— Вот и наш Ляксей Ларионыч!.. — обрадовался Черниговский, вставая из-за стола поприветствовать начальство. Сам он сейчас числился человеком отставным, хотя многие казаки так и продолжали признавать в нем своего вожака, называя его не иначе, как атаманом.

Алексей Ларионович прибыл на Амур в 1682 году — за два года до того, как образовалось Албазинское воеводство, в состав которого вошли земли верхнего и среднего Амура, а также бассейна реки Зеи. К тому времени здесь уже построили и обжили больше двадцати поселений, деревень, где проживало до двух тысяч русских. Сначала Толбузин занимал должность приказного, а в июне 1684 года высочайшим указом его назначили первым воеводой.

— Вот это морозец! — потирая замерзшие руки, проговорил Толбузин, обводя собравшихся своим ясным взором. — Никак гости к нам пожаловали? — увидев сидящих за столом тунгусов, спросил он. — Чего ж вы их не раздели-то? — сказал он казакам. — Чай, запарятся в шкурах-то своих у печки.

— Да мы, Ляксей Ларионыч, говорили им, но те все по-своему хотят… — объяснил Черниговский. — Они круглый год шкуры не снимают. Привычка, понимаешь ли.

— Что ж, привычка — практически природа, — утирая мокрую бороду рукавом кафтана, согласился с ним Толбузин.

— По привычке живется, а отвыкнешь — помрешь!.. — вслед за Никифором поднявшись из-за стола, пьяно ухмыльнулся Игнашка Рогоза. Своего воеводу албазинцы почитали, поэтому и не считали за труд при случае поклониться ему.

Еще недавно дела обстояли иначе. Узнав, что к ним в Албазин назначили нового приказного, казаки зароптали. Вот, мол, опять прислали кота в мешке. И то: с тех пор как Черниговского сняли с должности приказчика, к ним постоянно на правление стали присылать чужаков. Первым был боярский сын Семен Вишняков, которого албазинцы так и не сумели полюбить, продолжая, как и прежде, все дела решать со своим выборным атаманом. В конце концов Вишнякова пришлось убрать и вместо него назначить енисейского боярского сына Якова Евсеева, а потом и Андрея Воейкова, сына первого нерчинского воеводы Федора Воейкова.

Только нового приказчика албазинцы тоже приняли враждебно.

— Да что ж такое! — возмущались они. — Доколе к нам чужаков-то будут присылать? Неужели мы хуже нерчинских? Нет, так дело не пойдет! Будем сами выбирать себе начальников.

Забузили казаки. Приказчика своего не слушаются, а то и бранным словом норовят его обидеть. Тот терпел, надеясь, что албазинцы наконец утихомирятся. Впрочем, когда казак Максимка Столбов осмелился сказать Андрею, дескать, у того нос не дорос, чтобы служить приказчиком, и в следующий поход они не возьмут его и кашеваром, Воейков не выдержал и собрал войсковой круг, где и объявил о дерзком поступке Столбова. Многие казаки осудили товарища. Мы, говорили они, за такого дурака не стоим и его не учим гадостям. Другие же приняли сторону Максимки. Мол, это его право, что конкретно говорить, а что нет. Потому нечего судить Столбова. В общем, мнения разделились, но когда казакам вдруг перестали платить жалованье, все тут уж озлобились. Приказчика своего они посадили в яму, а сами перестали посылать подать в Москву.

Узнав, что вольница взбунтовалась и его сын находится в темнице, нерчинский воевода в середине мая 1682 года в сопровождении нескольких казаков отплыл на дощанике в Албазин. Думал, быстро наведет порядок, но не тут-то было. Албазинцы не испугались гнева воеводы. Напротив, собрав круг, высказали ему свои претензии.

— Чем ругаться, ты б лучше, барин, сказал, зачем ты нас в черном теле держишь? — посасывая люльку, с ехидцей спросил Воейкова Игнашка Рогоза. — Жалованья-то мы, считай, уже полгода не видали.

Воевода как-то нервно дернул усом и буркнул:

— Я монету не чеканю. С Москвы спрашивайте.

— С Москвы, говоришь?.. — не унимался Игнашка. — Да ведь Москва тебе в прошлом месяце аж две тысячи рублей прислала, из которых половина Албазину предназначалась, а ты денежки-то попридержал…

— Откуда тебе, холоп, знать? — бросил на него свой недобрый взгляд воевода.

Игнашка усмехнулся.

— Это ж где ты, отец родной, холопа-то увидал? — с издевкой спросил он воеводу. — Тут нет таковых — одни казаки… Теперь по поводу денег. Эту весть нам сорока на хвосте принесла… Неправда? Чего молчишь-то?..

Видя, что их товарищ попал в самую точку, казаки загудели.

— Не дадим тебе, воевода, подати, если не выдашь нам причитающихся денег! — закричал Мишка Ворон.

— Точно не дадим! — подхватили его слова товарищи. — Отдай нам наши деньги, а то мы и тебя вслед за твоим сынком в темницу упрячем!..

Шумела казачья вольница, ногами топала. Дыму от табаку в сборной избе — хоть топор вешай.

— Тише, казаки! — неожиданно подает голос Черниговский. — Тише!..

Услыхав своего вожака, албазинцы тут же притихли.

— Говори, атаман!

Прежде чем высказаться, Никифор по старой привычке погладил свою бороду.

— Вы вот что, товарищи мои… — произнес он. — Давайте-ка не будем шуметь, ведь от шуму прока никакого.

— Во-во! Чем шуметь да браниться, уж лучше подраться да помириться! — с улыбкой произнес Игнашка Рогоза, у которого, казалось, на каждый случай была припасена своя прибаутка.

— Ты все шуткуешь, Игнат! — недовольно посмотрел на него Федор. — Никифор правильно говорит: думают думу без шуму. Чего ты хотел нам сказать, атаман? — обратился он к Черниговскому.

Тот с благодарностью посмотрел на Опарина.

— Давайте не будем обижать нашего гостя, — неожиданно примирительным тоном сказал Никифор. — Я так думаю, воевода к нам не ссориться приехал, а решать важные дела. Или я не прав, барин?

Воейков кивнул головой.

— Верно… — подтвердил он и вдруг извинился: — Каюсь, братцы… Деньги я из Москвы и впрямь получил. Только не думайте, что я их себе присвоил. Все до копейки отдал нерчинским казакам. Уж так они меня просили, так просили… Долг вам я верну…

— Если не вернешь? — спросил кто-то из казаков.

— Тогда считайте, что ваш воевода паскуда и ворюга.

Чтобы рассчитаться с албазинцами, Воейкову пришлось занять у заезжих купцов триста рублей и к ним приложить своих двести. Только тогда казаки принесли податную рухлядь к судну, которое находилось рядом с монастырем, где остановился воевода.

Целую неделю Воейков пробыл в Албазине. Он осмотрел крепость, побывал в монастыре у Гермогена, с которым проговорил почти весь световой день, посетил несколько близлежащих сел. Все пытался понять, каково здесь живется людям, есть ли надежда, что они смогут защитить от врага свой край. Многое ему здесь приглянулось, но еще большее количество вещей он не мог принять. Особенно ему не пришлись по нраву вольные речи казаков, их нежелание никому подчиняться. «Пора кончать с этой вольницей! — подумал он. — Иначе толку не будет. Сила державная — не только хлеб, золото и оружие, но еще и безропотное повиновение властям, чего на Амуре нет и никогда не было».

Не остался воевода доволен и состоянием крепости. «Что ж такое! — возмущался он. — Нет, это не крепость, а обыкновенная ограда для скота. От первого же вражеского ядра все здесь разлетится в щепки»…