Здесь русский дух...

Чжоу Шань и пятеро сопровождавших его в походе чиновников тут же предстали перед императором.

— Мой повелитель! — стоя на коленях, начал Чжоу Шань. — Долгой была моя дорога, но краткой будет речь…

— Говори! Не затягивай! — нервно приказал Шэн-цзу.

Посланник как-то по-щенячьи кротко вздохнул:

— Наверное, я вызову твой гнев, о, божественный, но и на этот раз белый император не сказал мне ничего определенного. Может, его письмо скажет тебе больше?

— Так давай его! — потребовал Шэн-цзу.

Тут же один из слуг выхватил из рук Чжоу Шаня запечатанный свиток и передал его императору.

Как и предыдущие письма Алексея Михайловича, это послание составили на латинском, поэтому пришлось прибегнуть к помощи переводчика. Тот долго читал письмо, стараясь в точности перевести каждую фразу, каждое слово, и чем дольше он читал, тем мрачнее становилось лицо императора. На подобные изменения обратили внимание и чиновники, потому уже мысленно готовились к буре. Так случалось всякий раз, когда Шэн-цзу получал дурные вести.

— Проклятье! — когда переводчик дочитал послание, восклицание невольно вырвалось из груди императора. — Проклятье! — повторил он и топнул ногой. — До каких пор русский варвар будет так надо мной издеваться? Ну же, скажите мне! — обратился он к чиновникам, но те лишь молчали, опустив головы. — Вы тоже хороши! — бросил он гневный взгляд на Чжоу Шаня и его помощников. — Чем вы там занимались в Москве? Поди, только пили русскую водку да охотились на лис? Я-то что велел вам делать?..

Император, казалось, обозлился на весь белый свет, но больше всего — на русского хана и своих посланников, которые, по сути, впустую съездили в Москву. Да, была при них царская грамота, но в ней не содержалось ничего конкретного. «Мы, царь Алексей Михайлович, самодержец всея земли Русской, Великий князь Литовский и Новгородский, шлем тебе, великому богдойскому хану, свои теплые слова и услаждаем слух твой клятвою в вечной братской дружбе и любви…»

Хитер русский правитель, почти как степной лис. Бежит рукою по бумаге, запутывая мысли. Говорит, дальше Нерчинска людей своих не посылал, дескать, все беглый да гулящий народец, который живет по своим неписаным законам. Откуда тогда у этих людей пушки, ружья, порох? Царь говорит, они их у торговых людей покупают. Только ведь лазутчики совсем другое докладывают: обозы с оружием и продовольствием прибывают из Якутска и Нерчинска. Выходит, государевы воеводы им их отправляют. Взамен «гулящий народец» везет лишь мягкую рухлядь, собранную с людей, которые облагаются данью, то есть с тех, кто раньше платил ему, верховному правителю. Где подобное видано?..

Нет, посланники не оправдали высокого доверия своего императора. Чем же они тогда там занимались, если не смогли убедить белого царя — чахсен-хана, чтобы он ушел с Амура? — откровенно негодовал Шэн-цзу. Он даже приготовился приказать своим палачам вырвать у посланников языки и ослепить их, так как считал, язык не нужен тем, кто не умеет им владеть, глаза же — слепым. Империя оказалась в тяжелейшем состоянии после прихода русских на Амур, и правитель прекрасно понимал всю сложность своего теперешнего положения.

Император сидел на мягких подушках под сенью шелкового балдахина и все думал, как ему поступить с бездарными посланниками, стоявшими пред ним на коленях, боясь даже поднять глаза. В результате он встал и, одарив провинившихся презрительным взглядом, зашагал в сторону своих покоев — горделивый, божественный и злой.

— Я ваш бог, а вы не боитесь гневить меня! Что же вы за подданные? — бросил он, не глядя на послов.

Иных подданных у императора не было, поэтому приходилось мириться с настоящим.

— Прости, о, великий император, своих недостойных рабов! — неслось ему вслед. Так молили о пощаде посланники азиатского правителя.

Ян Лун, которого тут же переименовали в Ваньку, быстро освоился у русских. Он мог взяться за любую работу, лишь бы пригодиться. Вместе с монахами азиат занимался по хозяйству, возился в огороде, молол зерно на монастырской мельнице и даже освоил гончарное дело. Старец долго присматривался к молодому человеку, прежде чем завести с ним разговор. Зная множество языков, тому не составило особого труда вскоре заговорить и по-русски, хотя данный язык Ян Лун называл «коварным» за его мудреную грамматику.

— Говорят, ты до языков охоч? — пригласив как-то ханьца к вечерней трапезе и усадив за стол, спросил его Гермоген.

Вокруг них суетились два монаха, подавая на стол еду и настраивая самовар.

— Один язык — хорошо, много языков — еще лучше, — скромно ответил азиат.

— Каким же языкам ты обучен? — поинтересовался старец.

Ян Лун, немного подумав, стал перечислять:

— Я знаю гуаньхуа, монгол, тибет, уйгур, узбек, татар, казах, киргиз, сибо, дай… Еще лису, мяо, цзинпо…

— Так, это все азиатские языки, а как насчет немецкого или того же испанского? — допытывался старец.

Парень кивнул головой:

— Я знаю.

— Латинский язык тоже понимаешь?

— Да… И ливонский, и польский… Все языки католиков знаю…

— Молодец! — подивился Гермоген. — Тебя можно отослать в Москву — там цены б твоим навыкам не было, но и нам нужен хороший переводчик, — спохватился он. — Нашего Егоршу Комара в плен увели — теперь вот мы без него еле-еле справляемся. Вдруг к нам маньчжурские посланники прибудут?.. Ты нам явно нужен… Погоди-ка, а не хочешь преподавателем в школе поработать? Станешь учить наших ребятишек — в долгу не останемся. И приплачивать тебе будем, и еду давать… Ты подумай, Вань, а потом мне скажешь… — сказал старик.

Ян Лун впервые попал в келью старца. До этого он долго не мог понять, какова роль Гермогена в монастыре, за что так его уважают люди. Оказывается, Гермоген здесь главный проповедник, на манер буддийского первомонаха ламы в тибетском монастыре. Старик вел себя строго абсолютно со всеми, но больше напускал на себя суровость. Как чувствовал Ян Лун, Геромоген — человек добрый, из тех, кто никогда никому не отказывает в помощи. Мог и словом ободрить человека, а когда и делом помочь. Короче говоря, исполнял отцовские обязанности, и Ян Лун, лишенный, по сути, детства, видел в нем родную душу.

Приняли монахи молодого человека сразу, даже не спросив, откуда он и с чем пришел. Тут такое правило — привечать всех страждущих, поэтому и росла потихоньку монастырская семья.

Никто тебя здесь не принуждал принимать на себя обет послушания. Фактически здесь давали возможность осмотреться, привыкнуть к монастырской жизни, а уже потом делать выбор. Можно как оставаться в работниках, так и надевать скуфейку бельца или уж сразу принимать монашеский постриг.

Ян Лун еще только думал, как ему поступить. Возвращаться на родину он не мог, но и отсиживаться на чужой стороне не представлялось возможным. Если все товарищи Ян Луна разбегутся по углам, то не останется бойцов с маньчжурами.

— Как тебе в монастыре-то живется? Всем ли ты доволен? Не обижают? — отпивая морковный чай из блюдца, поинтересовался старец.

— Хорошо. Очень хорошо… — ответил азиат.

— Да ты ешь, ешь… Нечего на меня пялиться, — рассердился старец. — У нас, у русских, так говорят: не евши легче, а поевши крепче. Ведь человек-то без еды не живет. — Он снова подносит блюдце к губам, и, подув, делает глоток. — Вдруг тебе наша пшенная кутья не по нраву? — спросил мужчина. — Извини уж, иного нет. Нынче скромный урожай, а зерна из енисейских земель еще не подвезли, и поэтому живем имеющимися запасами. Хорошо б дозволяли твоим соплеменникам нам зерно продавать, так ведь нет! Все хотят нас голодом уморить. Мол, не выдержим и сбежим с Амура. Зря надеются… Давай-давай, выкушай чашечку и чайком запей. Чай, правда, у нас не ахти какой — только морковный и есть, но мы непривычные к кяхтинскому — не везут его нам. Разве за Амуром когда вашего зеленого прикупим. Так-то нет… — Старец снова отпил из блюдца. — Говоришь, хорошо тебе здесь живется? Если хорошо — ладно…