Здесь русский дух...

Русские погрузились в панику. Метались по кругу, словно загнанные волки, и не знали, как им быть.

— В сабли! — первым пришел в себя Федор. — Айда за мной! Вперед! — Он с силою хлестнул плетью коня, направив его прямо на врага.

— Гей, гей, казаки! — закричали товарищи. — Бей их, собак треклятых, бей!

С ходу прорвать кольцо маньчжур казакам не удалось. Выставив вперед копья, те не подпускали их к себе. Снова казаки метались по кругу, пытаясь отыскать в неприятельских рядах брешь. Тем временем кольцо вокруг них продолжало сжиматься. Чтобы пробить себе дорогу, казаки стали отчаянно бросаться на копья. Один бросок, второй, третий… Звенел металл, хрипели от натуги кони, и то ли пот, то ли кровь застила глаза мужчинам.

— Давай-давай, братцы! — ловко орудуя саблей, попытался подбодрить товарищей Федор. — Не помирать же нам по запечьям да у бабьих подолов! Если умрем, то не в пьяном угаре, а в бою!..

— Любо! — услышал он в ответ.

— Вспомним, товарищи мои, как мы османов били! — зазвучал натужный голос Федора. — Как били турок проклятых… Как крушили и жгли боярские имения, секли богатеям головы. Помните, как ходили на добычу и на угон за маньчжурами! Помните, братцы?

— Помним! Все помним! — отвечали ему товарищи.

— Так не посрамим же казацкий род и сейчас! — ударив саблей бросившегося на него маньчжурского ратника, крикнул он.

— Не посрамим! — послышалось в ответ.

Снова звенела сталь, и падали под ударами казацких сабель иностранные враги.

— Давай-давай! — прозвучал голос Федора. — Гей, Гридя! Где ты там? — позвал он товарища. — Жив ли?

Гридя Бык хотел что-то сказать в ответ, но острая маньчжурская стрела пронзила ему грудь.

— Прощайте, казаки… — только и успел вымолвить Гридя перед смертью.

Федор видел, как тот упал с лошади.

— И-их! Прощай, мой товарищ, — с болью в голосе произнес он и с новой силой принялся крушить врага.

Бились казаки, пытаясь саблями проложить себе дорогу. Люто бились, вспоминая недобрым словом все, что сугубило их жизнь в долгие месяцы осады, что вредило русской земле и не давало мирным людям жить спокойно. За детей своих и жен мстят, за стариков, за товарищей, павших от болезней и от рук супостатов.

— Гей, братцы, гей! Пусть же пропадут все враги земли русской! — взывал к товарищам Федор. — Иван… Шишка? Хорошо ли бьешься?..

Тот не успел откликнуться, так как острое маньчжурское копье остановило его сердце.

— Прощай, мой верный друг! — увидев, как Иван тяжело сполз с лошади, крикнул ему Федор.

Следом пал от маньчжурской пули Семен Онтонов.

— И ты прощай, Семка… — завидев на земле мертвое тело товарища, сурово произнес Опарин. — Славно гульнули мы с тобой в этой жизни, но, видно, всему есть конец.

После Семена принял смерть от вражьей стрелы Карп Олексин, а после него маньчжуры подняли на копья братьев Романовских.

— Прощай, Федор! Не поминай лихом! — напоследок крикнул Григорий.

— Пусть же вовеки веков славится земля русская! — захлебываясь кровью, молвил Леонтий.

Тут и Ефима не пожалела пуля…

— Господи, прими к себе грешную казачью душу! — падая с коня, воскликнул он. — Прошу, будь ко мне милосердным, ведь я грешил не по злому умыслу своему, а в укор неутешной доле, — уже лежа на земле, прошептал он.

— Ты чего, Ефим? — сокрушенно воззвал к нему Опарин.

— Прости меня, Федя… За все прости… — только и успел сказать тот.

Увидев, что Федор остался один, маньчжуры решили взять его в плен.

— Врешь, не возьмешь! — разгадав их план, воскликнул казак. — Эх, жизнь ты моя развеселая! Как же я любил-то тебя… Видимо, пришло время помирать… Смерть нам нельзя обмануть. Прощай же, Русь-матушка! Да хранит тебя Бог!.. — С этими словами он спрыгнул с коня и бросился на острые вражьи копья…

…В крепости слышали какой-то шум в стане врага, но были уверены, что Федору с товарищами удастся живыми вернуться назад. Все их надежды рухнули, когда под утро в крепость явился чудом избежавший смерти Миюска и в красках поведал о том, как погибли казаки.

— Вечная им память… — выслушав ханьца, тихо молвил Бейтон, и глаза его наполнились слезами. Стоявшие рядом бабы завыли-запричитали, а казаки сняли шапки и перекрестились.

— Вечная память…

В тот же день в крепость прибыли посланцы Лантаня, вновь предлагавшие албазинцам сдаться. Бейтон встретил их сурово и все пытался казаться крепким и бодрым, хотя сам едва уже держался на ногах.

— С чего это мы должны сдаваться? — спросил он. — Или вы решили, что у нас силы на исходе? Так вот запретите своему воеводе докучать нам дурацкими предложениями. Если мы выстояли вчера, выстоим и сегодня. Все, прощайте! Казаки, проводите гостей до ворот! — приказал он.

Снова потянулись бесконечные дни, наполненные призрачными надеждами и тревогой.

— Эти русские будто сделаны из железа! — поражался Лантань. — Да, они наши враги, но я преклоняюсь перед их мужеством. Какой еще народ способен столько терпеть?

Зная о свирепствовавшей в крепости цинге, он решил проявить великодушие и предложил Бейтону своих лекарей и еду, но полковник остался верен себе.

— Передайте своему воеводе, что в Албазине служилые люди Божьей милостью все живы и здоровы, а немощных никого нет, — заявил он посланцам Лантаня. — В еде мы не нуждаемся.

Когда же те покинули крепость, он сказал, обращаясь к женщинам:

— Бабы, испеките-ка из последней муки пирог, да такой, чтоб на стол не вмещался. Ты, Петр, со своими ребятами отнесешь его азиатам. Пусть думают, что мы и впрямь не бедствуем.

В тот же день пирог весом в пуд доставили Лантаню.

— Прими, воевода, от нас подарок, — сказал ему Петр. — Понравится — мы еще тебе такой же испечем. Муки у нас еще хоть отбавляй, и тебе не дадим бедствовать…

Врал, конечно. Это была последняя мука, и теперь оставшиеся в живых албазинцы, а их к тому времени и сотни не набралось бы, сами себя приговорили к гибели.

6 мая 1687 года, когда на Амуре сошел лед, маньчжуры неожиданно отступили от города версты на четыре. Пока было неясно, что их заставило это сделать — нежелание ли и дальше нести потери или начавшиеся в Нерчинске мирные переговоры, — только теперь албазинцы уже могли довольно свободно добывать припасы и посылать нарочных в Нерчинск. В августе того же года маньчжурское войско и вовсе уплыло прочь от Албазина.

— Братцы! Выходит, мы выстояли… Ура! Победа!.. — радовались люди.

Прибывший с продовольствием и зерном из Нерчинска стрелец Немкин и вовсе заставил албазинцев ликовать, сообщив им о том, что уже скоро с маньчжурами подпишут договор о мире, который навсегда положит конец всем пограничным распрям.

Снова стали строить планы. Посеяли хлеб, начали рубить избы, но маньчжуры быстро напомнили о себе. В июне следующего года они угнали из-под Албазина табун в пятьдесят голов лошадей, а в июле того же года, приплыв на лодчонках, сожгли весь посеянный албазинцами хлеб.

— Ничего, — сказал Бейтон. — Главное, крепость осталась за нами, а добро мы как-нибудь с Божьей помощью наживем.

Не суждено было исполниться его мечтам. 31 августа 1689 года глава Московского посольства на русско-маньчжурских переговорах в Нерчинске Федор Головин послал Бейтону указ, в котором сообщил о заключении мира, приказав «город Албазин разорить, и вал раскопать без остатку, и всякие воинские припасы, и хлебные всякие припасы, и печать албазинскую взяв с собою, и служилых людей з женами и з детьми и со всеми животы вывесть в Нерчинской. Строение деревяное, которое есть в Албазине, велеть зжечь, чтоб никакова прибежища не осталось».

Бейтон был вне себя от ярости.

— Я не могу ничего понимай! — от волнения начал «ломать» он язык. — За что мы воевать, за что голова свой не щадить?.. Мы же выстоять, тогда почто нам оставляй Амур?

Всю правду он узнал позже. Если раньше Москва худо-бедно держалась за Амур, то правительство царевны Софьи решило, поступившись Приамурьем, заключить мирный договор с маньчжурами, который, как думали приближенные регентши, должен был укрепить ее пошатнувшийся после провала крымских кампаний престиж.