Здесь русский дух...

У Мишки Ворона хватило сил поплакать над женой и сыном. Всю следующую ночь он рыл могилу для них.

— Нет, не хочу, чтобы они стали пищей для ворон, — стиснув зубы и орудуя заступом, рычал он. — Упаду, но дело сделаю…

Утром Мишку нашли мертвым подле вырытой им могилы. Одни потом говорили, что у него сердце не выдержало от горя, другие — дескать, он сам к тому времени уже смертельно заболел.

В вырытой Мишкой могилке схоронили его вместе с семьей, причем без гроба и отпевания. Что делать, если в крепости, кроме тяжелобольного Гермогена, больше не имелось священников. Иона, строго следуя непреложным церковным правилам, как всегда сослался на отсутствие полномочий. Разве что тризну справить по усопшим он готов, пропустив стакан-другой…

…Чуть позже слегла и Наталья. Бедная, она лежала на покрытых овчиной нарах и мертвыми глазами глядела в потолок прикопа.

— Родная моя, чего случилось-то? — стоя на коленях перед постелью больной, вопрошал, утирая слезу, Федор.

— Умираю я Феденька, — негромко прошелестели Натальины губы.

— Ты не должна так говорить!.. — умолял ее казак. — Ты должна жить, понимаешь? Жить… У тебя внуки растут. Бог даст, скоро новые появятся. Живи, голуба моя, живи…

Женщина сделала над собой усилие и попыталась улыбнуться:

— Феденька… Я всю жизнь ждала твоего ласкового слова. Только сейчас дождалась…

— Прости меня, Натальюшка, за все прости… — только и смог вымолвить Федор. На другой день жены не стало.

— Господи-и! — в сердцах воскликнул тогда обезумевший от горя Федор. — Сегодня я понял, кем была для меня эта баба. Ушла она, и с нею ушла вся моя жизнь…

Люди продолжали умирать. Нехватка продовольствия усугубляла дело. К февралю у осажденных оставались лишь пара мешков ржаной муки и несколько пудов гнилой брюквы.

«В Албазине житье тяжелое, — писал нерчинскому воеводе Бейтон. — Помираем голодною смертью. Все просят хлеба и отправиться в Нерчинск. Держать-то неведомо как. Кормить нечем. Я уже отпустил десять человек…»

Шли дни, а положение не менялось. Посланные воеводой Власовым сто пудов хлеба были давно розданы людям и съедены. От скудной пищи и жизни в сырых прикопах цинга усиливалась и уносила новые жизни. Острог завалило трупами, которые некому было убирать.

В апреле 1687-го положение в крепости стало критическим.

«Братцы, с нужды и бедности пропадаю, — снова и снова обращался к забайкальцам израненный и больной Бейтон, сутки лежавший в постели, а если и выходивший руководить обороной, то исключительно на костылях. — Вот уже шестую неделю лежу на одре… С нужды и и бедности пропадаю. Не дайте голодной смертью умереть…»

Чем могли помочь забайкальцы? Снова поскребли по закромам и отправили осажденным немного хлеба, который у тех в неделю разошелся.

— Надо что-то делать, — собрав однажды у верхнего боя оставшихся в живых десятников, сказал Бейтон.

Казаки молчали.

— Чего молчите? — спросил полковник. Голос у него слабый, а глаза впалые, точно у мертвеца. — Федор, — обратился он к Опарину, — может, ты что-то нам скажешь?..

Старый казак тяжко вздохнул.

— Еду надо срочно добывать — без этого нам хана, — сказал он.

Бейтон в знак согласия кивнул головой.

— Да, без продовольствия нам не выстоять, но где его взять? У маньчжуров? Об этом и думать нечего.

— Почему? — спросил Федор.

— Да тогда мы последних людей потеряем! — заявил полковник. — Маньчжуры ведь только делают вид, что им не до нас. На самом деле они только и ждут случая расправиться с нами. Каково им возвращаться без славы домой? Если б им это было не суть как важно, то давно могли уйти, а то, видишь, бумажками стали нас забрасывать…

Так оно и было. Отчаявшись взять крепость силой, азиаты пошли на хитрость. Они стали привязывать к стрелам записки, в которых недвусмысленно предлагали албазинцам сдаться.

— Может, примем их предложение? — подал голос кто-то из десятников. — Вон они и продовольствием обещаются снабдить, и до Нерчинска проводить с охраной. Тех же, кто пожелает перейти на службу к верховному правителю, обещают щедро наградить.

— Никогда! — гневно воскликнул Федор. — Вчера ночью к нам человек от маньчжур перебежал, Миюска. Глаза голоднющие, а сам худой, точно скелет. Говорит, что состоял в работных рядах и меча в руки не брал. Врет, но ладно. Если ему верить, то среди врагов тоже мор идет, и припасы съестные у них на исходе. Я его через переводчика Ваньку нашего косоглазого спрашиваю, знает ли он, где у маньчжур обозы с продуктами стоят. Сказал, что готов указать. Я предлагаю взять один из обозов.

— Ты сдурел! — вытаращил на него глаза полковник. — Мы так всех людей положим.

— Тогда остается одно — сдаться, — усмехнулся Федор.

Бейтон поморщился.

— Это ты, брат, хватил. Сдаваться мы не будем.

— Тогда надо прорываться к нашим в Нерчинск, — предложил Петр.

— Что будет с крепостью? — спросил казачий голова. — Неужели снова отдавать ее врагу? Нет, надо по-иному поступить.

— Говорю же, давай возьмем обоз, — стоял на своем Федор. — Чего, полковник, так смотришь на меня, будто я тебе алтын должен? Поверь, я возьму с собой таких людей, которые и черта из-под земли достанут. Они и на османов ходили, и на персов, а азиаты им как семечки. Короче, подумай, Афанасий Иваныч. Иного пути у нас нет.

Той же ночью отряд казаков под водительством Федора Опарина, прихватив с собой перебежчика Миюску, оправился на вылазку. Петр тоже хотел седлать коня, но отец остановил его. «Не думай, говорит. — Если не вернусь — станешь в семье за главного».

Тимоху он не взял с собой, хотя тот и собирался. «Ты, сынок, — сказал ему отец, — должен Гермогеново дело продолжить. Если сменил топор на монашеское одеяние, значит, это твоя судьба. Строй церкви, молись Богу и неси православие по всему Амуру. Люди потом помянут тебя добрым словом. Так и должно быть: кому-то суждено молиться за людей, кому-то хлеб сеять, а кто-то должен границы державы стеречь. В единстве и сила наша».

…Осторожно ступали кони. Впереди всех Миюска на низкорослой даурской лошаденке, который окольными путями пытается вывести казаков к дальнему лесу, где, по его словам, находится обоз с провиантом. Чуть позади него Федор на своем вороном. Киргиза-то еще в прошлую осаду потерял, теперь вот этот конек его выручает. У него не та стать, что у прежнего, но зато конь покладист и смышлен. Его казак еще в Нерчинске выменял на трофейный пистоль с серебряной рукояткой. Купец просил вдобавок еще и дорогую турецкую саблю, но Федор по-мужицки сунул ему под нос свой пудовый кулак. Этого, мол, не хочешь?

За Федором, опасливо озираясь по сторонам, молча следовали гуськом его старые товарищи: Гридя Бык, Иван Шишка по прозвищу Конокрад, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские; замыкал строй Ефим Верига, напросившийся идти вместе с Федором. У всех одна мысль — как бы успеть до рассвета захватить обоз. Не получится — лучше умереть, чем с пустыми руками возвращаться назад, ведь люди в крепости надеялись на них.

Тихо вокруг, и лишь слышно, как где-то на вражьих позициях перекликались часовые. «Только бы они не почуяли нас, — подумал Федор. — Не то такой шум поднимут, что в пору будет возвращаться. В голодную смерть? Жалко людей-то, и внуков своих малолетних тоже. Если помрут, то кто тогда род опаринский продолжит? Нет, надо сделать все возможное. Сейчас мы нападем на обоз, перебьем сонную охрану — и делу конец. Потом останется только доставить захваченный трофей в крепость. Пустяки, короче говоря. Надо будет — на своем горбу вынесем»…

«Почему так тихо? — неожиданно подумал Федор. — Маньчжуры внушили себе мысль о нашей полной немощи? Может, у них и сил-то уже нет, чтобы стеречь себя? Рассказал же беглый о хвори, душащей маньчжур. Если так, разве им есть дело до нас?»

Только обманчивой была такая тишина. Не успели казаки ступить на поляну, где находился обоз, как лес вокруг них вдруг озарился светом. Затрещали костры, забегали люди с факелами. Они что-то громко кричали, пытаясь взять чужаков в кольцо.