Возвращение Амура

– Здравствуйте, господа. – «Господа» Гуран и Хрипатый, переглянувшись, привстали и кивнули. Вогул обменялся с другом рукопожатием.

– Ты припоздал, брат, – сказал он с легким укором.

– Это твой Машаров сильно припоздал, – сердито сказал Анри, усаживаясь на свободный табурет и наливая себе стакан самогона. Вогул вернулся на свое место. – Вернее, его человек, с которым ты меня свел. Мы из-за него опоздали на целый день! Он, видите ли, застрял на том берегу Ангары! Правда, зато имеем маршрут, по которому нам будет содействие, и есть хорошие шансы перехватить на Охотском тракте караван Муравьева.

– На Охотском?! – присвистнул Гуран. – Ради простого перехвата переться такую даль через тайгу и горы?!

– А что делать, если до самого Качуга нет места для засады?! – раздраженно воскликнул Анри и залпом выпил самогон. Этот был покрепче, чем у Никиты Федоровича. У Анри перехватило дыхание, из глаз брызнули слезы, руки заметались над столом, ища и не находя, чем бы заткнуть или залить огонь, полыхнувший во рту и в горле. Вогул подхватил на ложку крупный груздь и метнул его другу в разинутый рот, как кочегар уголь в топку. Рот захлопнулся, и Анри сосредоточенно принялся жевать.

Гуран и Хрипатый с большим интересом отследили все произошедшее, подняли свои стаканы и медленно, небольшими глотками, выцедили в себя содержимое. Заели грибками. После чего Гуран сказал:

– Есть места глухие много ближе. Раза в два, а то и три. И для засады очен-но подходяшшие. Однако спервоначалу нарисуй, как иттить задумывал.

Анри вынул из кармана сюртука и, отодвинув штофы и плошки, развернул на столе карту.

– Вот, смотрите: через Байкал на баркасе, потом, – вел пальцем Анри, – до озера Малого Еравного верхами. Лошадей приготовят и примут от нас люди Машарова. Потом по Холою и Витиму на лодках до Каренги, там перевалим на Олекму и по Олекме – до Дикимди. От Дикимди опять на лошадях до Амги, а по ней дойдем на лодках до Охотского тракта. Самый долгий путь – по Амге. Говорят, порогов на ней много, зато быстра. Да и пороги сейчас, весной, половодьем прикрыты. Лодки, где надо, нам обеспечат. Как и лошадей.

– Это ладно, – сказал Гуран. – Однако глянь сюды. – Неожиданно для Анри и Вогула Гуран легко разбирался в карте. – Вишь, на пути от Дикимди до Амги, как раз посередке, речка. Туолба называтся, в Лену текет. А чуток ниже по Лене на сотню с лишком верст по правому берегу стоят Ленские Столбы.

– Столбы? – удивился Анри. – Я знаю: в Красноярске есть столбы. Такие отдельные скалы, очень высокие.

– Про красноярских не могу ничего сказать – не бывал, не видал. А Ленские – высоченные! Дух захватыват! И стоят они не в отдельности, а больше кучкуются. Вот тамока засаде самое место.

– Ничего себе место, – подал голос Вогул, до того сидевший как бы на отшибе и поклевывавший закуску. – Где ж их поймаешь на сотне верст?

– А их и ловить не надо, – хищно оскалился Гуран. – Сами в нужное место придут.

– Это еще почему?! – взъелся Вогул.

– А потому! Как увидите, так и поймете, ежели, конешно, примаете мой расклад.

Вогул взглянул на побратима. Тот согласно кивнул.

Павозки плыли по широко разлившейся Лене, прижимаясь к высокому берегу – там было меньше опасности наткнуться на мели, которые во множестве образовались на месте затопленных паводком низменных островов.

Шли в основном под парусами, но приходилось пользоваться и веслами – для выправления курса или при потере ветра. Ветер устойчиво дул с юго-запада, «самое то», как сказал шкипер первого, командирского, павозка, однако при каждом повороте русла реки на северо-запад высокий левый берег вставал заслоном, и паруса опадали до следующего поворота.

Пологие берега – когда левый, когда правый – затоплены вплоть до далеких сопок. Над водой видны лишь верхушки высоких кустарников да купы еще не тронутых нежно-зеленым весенним пухом деревьев. Зато за каменными откосами, вырастающими то с одной, то с другой стороны, по отрогам горного плато прорываются к реке лесные заросли, а открытые места полыхают пламенем багула.

Екатерина Николаевна каждое утро до завтрака сидела в плетеном из прутьев креслице на носу павозка и любовалась картиной северной весны. Обычно в одиночестве, потому что муж оставался в каюте работать с бумагами, которые ему ежедневно поставлял Струве. По заданию генерал-губернатора Бернгард Васильевич регулярно, то есть по мере приближения к прибрежным городкам и селениям, отправлялся вперед на ялике с гребцами для ревизии работы администраций этих населенных пунктов (естественно, где она имелась). Вечером он догонял павозки и готовил отчет, чтобы утром представить его шефу.

Элиза и Вагранов тоже не составляли компанию Катрин в ее созерцательном состоянии. Они вместе занимали одну каюту, такую же, как и Муравьевы, и выходили только к завтраку с красными от недосыпа глазами. Катрин однажды наедине шутливо попеняла подруге за то, что та совсем не бережет Ивана Васильевича.

– Кто кого не бережет – большой вопрос, – рассмеялась Элиза и добавила почему-то шепотом: – Он ужас какой ненасытный! Неужели все русские такие?!

Катрин вспомнила тогда свою только что прошедшую ночь и улыбнулась, ничего не ответив. А Элиза не стала допытываться, видимо, поняв, что скрывается за этой почти утвердительной улыбкой.

Вот и сегодня Екатерина Николаевна одиноко любовалась воистину необозримым простором пологого правобережья. По левую руку совсем близко от павозка проплывали назад разноцветные каменистые обрывы, ветер, как уже стало привычно, стих, паруса опали, и гребцы, вполголоса переругиваясь, взялись за тяжелые длинные весла.

– Левый борт, навались! – послышалась команда шкипера, стоявшего на корме возле рулевого матроса. – Ррраз!!!

Екатерина Николаевна оглянулась и увидела, как пять весельных лопастей взлетели, словно большие перья, и разом опустились вниз, а гребцы откинулись назад. Павозок ощутимо дернулся, нос его прочертил по обрыву невидимую линию и вышел на простор.

– Табань! – раздалась новая команда, и все пять весел застыли лопастями вверх.

Павозок несло течением, и матрос на корме только пошевеливал рулевым пером. Лодка вышла на новый поворот, паруса поймали ветер, а гребцы перешли на правый борт, готовясь, в случае необходимости, пустить в дело его весла.

Из каюты вышел Николай Николаевич, поздоровался с гребцами, подошел к жене и ласково положил ей обе руки на плечи. Она не обернулась, а только, наклонив голову, приложилась щекой к шершавому сукну его мундира и сказала:

– Посмотри, Николя, какая суровая и великая красота природы!

– Да, впечатляет, – согласился муж. – Говоришь: великая? Великая красота, Катенька, требует великой заботы, а мы, русские, заботиться о ней не умеем, да, если честно, и не хотим. У нас поговорка есть: Иван, не помнящий родства. Это, когда человек не помнит или не хочет знать, откуда он родом. Так вот мы – такие Иваны: забыли, что природа нам – мать родная. Нам даже в голову не приходит заботиться о ней.

– У нас в Европе тоже не сразу стало чисто, – сказала Екатерина Николаевна. – Ты знаешь, почему у европейских шляп всегда большие поля?

– Почему? – удивился Николай Николаевич неожиданному вопросу.

– Чтобы защититься от нечистот, которые льются на прохожих сверху. Вот так! – засмеялась Екатерина Николаевна. – А ты говоришь о грязных русских. Русские, как я заметила, вообще шляп не носят, кроме дворян, которые подражают Европе. И русские каждую неделю в бане моются, а наш король-Солнце Людовик Четырнадцатый, как говорят, за семьдесят лет мылся два или три раза.

– Да ну, – поразился муж. – Не может быть! – И вдруг захохотал, открыто, во весь голос, слегка приседая и хлопая себя по коленам. – Король-Солнце! Ах-ха-ха!..

Катрин вторила ему звонко и заливисто.

Отсмеявшись, Николай Николаевич серьезно сказал:

– А ты молодец, Катюша. И защитила русских перед русским, и ткнула носом в еще одно наше подлое свойство – самих себя поливать грязью.