О грусти этих дней

   Опять живем в бреду,

   Опять пора в кровать,

   Ты только не молчи

   Фигурою триптиха,

   Я бренность изведу,

   И станем пировать!

8.02.2001

   * * *

   "Всё счастье мира за слезу

   "младенца".

   Достоевский - душервавец, сволочь.

   За слезинку вывернет насквозь.

   Так и тычет прямо с книжных полок

   В души врозь слезы младенца гвоздь.

   Мир давно своё всё счастье пропил,

   Миру больше нечего менять.

   Заросли к любви извечной тропы,

   И младенцев не рожает мать.

   И при входе у большого тира

   Снова объявление дано:

   "Покупаем оптом счастье мира

   За слезу младенца одного".

   * * *

   Я уехал, и снова уехал,

   Убежал, ускользнул и ушёл.

   Для кого-то всё это потеха,

   Для кого-то весёлый прикол.

   Я в лесу. Больше дела мне нету.

   Новостей разрывается нить.

   Я почти что покинул планету,

   Просто чтоб обстановку сменить.

   Но не сплю я от гулких винтовок, -

   То охотников к нам занесло, -

   А мне видится: пули иголок

   Решетят лобовое стекло.

   Что за чёртова наша судьбина,

   Неприкаянный наш приговор,

   Вечно тает под ступнями льдина,

   Словно кто раздувает костер.

   Не кончается эта потеха,

   Ещё много чертовских проказ!

   Если б мог от себя я уехать,

   Я б уехал ещё много раз...

8.02.2001

   * * *

   Мой гордый фрегат

   Мачты все поломал и предплечья,

   Обвисли канаты

   На сломанных рёбрах его.

   В почтовой коробке

   Не смог избежать он увечья,

   Ну лучше уж так,

   Чем совсем б не дошло ничего.

   Я долго читал

   Книгу скользкую в суперобложке,

   Но вдруг я сорвал её,

   Сунув безжалостно в печь.

   Маньяк Макиавелли

   Над "и" все расставил мне точки,

   И чудо-фрегату

   На почте проделали течь.

   Сегодня не чистил

   Нам двор от огрубшего снега

   Сосед, что когда-то

   У нас пару ёлок спилил.

   Отчалил фрегат мой

   От старого, бренного брега,

   А к новому берегу

   Пока так и не прирулил.

   * * *

   Большой, как туша Фудзиямы,

   Японской огненной горы,

   Я сочиняю эпиграммы

   В снежинках сумрачной поры.

   Приделаю машине ножки,

   И сквозь глубокий топкий снег

   Помчим мы прямо по дорожке,

   Стремя к ночлегу скорый бег.

   Синицы жрут халявный ужин,

   Как не пожрать, коль дармовой,

   И стих мой никому не нужен,

   Как в старом доме домовой.

   * * *

   Жизнь - скверная штука. Кстати, вы заметили, чем она заканчивается?

   Все мы тут болтаемся без дела.

   Стоит ли детишек обижать?

   Солнце нас достаточно пригрело,

   Что водой уж впору отливать.

   Все мы тут на временных квартирах,

   Их мы не торопимся менять.

   Страх пред сводами иного мира

   Старомоден, словно буква "ять".

   Надо б взять нам разума и песен,

   Семечек набрать на долгий путь,

   Хоть пути конец не интересен,

   Скоротать бы время как-нибудь.

   * * *

   Японцы нашли разницу в мозге оптимиста и пессимиста.

   Из депрессии в депрессию

   Переходим весело.

   Ну, не опускать же руки

   От коварной депрессухи.

   Коченеет голова,

   Знать, судьбина такова.

   Говорят, мозг оптимиста

   Весит больше грамм на триста.

   Оптимист, наверно, сам,

   Видно, принял триста грамм.

   Оттого он и весёл,

   Скачет всюду, как козёл,

   Ну, а нам, всем пессимистам,

   Не хватило грамм по триста.

   * * *

   В этой дикой стране

   Нас так мало и нам одиноко,

   Если есть в этой свадьбе

   Какой-нибудь спрятанный толк,

   Обручились мы с ней,

   Неприветливой и кособокой,

   Словно к выпившей бабе,

   Подсунувшей с проволкой ток.

   На безумном сидим

   Мы её полусне-чаепитьи.

   Бедный выдумщик Кэрролл,

   Где мартовский заяц? Ушёл?

   Что ты там ни пряди

   В хитроумьи нелепых событий,

   Вот где был бы твой перл

   И залитый чаинками стол!

   От её королев

   Нам не стало просторней и чище,

   Словно замкнутый блеф

   Растянулся и выплеснул блажь,

   Если козыри треф,

   То и козырь сгодился бы в пищу,

   Этот вымерзший сев,

   Он не твой, он не мой, он не наш...

   * * *

   Шекспир созвучен нам по духу,

   Он покупал поля и дом

   И разгонял тугую скуку

   Тем, что любил водить пером.

   Глумясь, надутые британцы

   Корили сына скорняка,

   А он пускал в немые танцы

   Огрызок старого пера.

   И наконец, устав от вони

   Толпы непрошенных гостей,

   Уехал в Стратфорд-на-Эйвоне,

   Сказав: "Не трожь моих костей!"

   Сей эпитафией закончил

   Усталый Вильям бренный путь,

   Давайте скажем так же точно

   И мы, уйдя когда-нибудь.

   Ноябрь 2000 г.

   (где-то в Западной Англии)

   * * *

   Старый Кембридж, крупица добра,

   В разлинованной сетке квартала,

   Если истина смертным дана,

   То её здесь окажется мало...

   Средь напыщенных временем лиц,

   Средь прыщавых судеб и обетов,

   Сколько вспыхло и гасло зарниц

   Чушь несущих университетов?

   Сколько блажи и глупых вершин

   Покоряли всемудрые старцы

   И последствия ложных причин

   Помещали в учебника карцер.

   Генри с ножкой от стула не зря,

   Хоть восьмой он по счету, но первый

   Покровительствует, покоря

   Веру старую новою стервой.

   Город милый, титан и гротеск,

   В сорок вёсел ударить и скрыться,

   Чтоб твой шарм в подсознанье не лез,

   Чтоб не лязгал твой сказочный рыцарь.

   Где-то здесь, в глубине твоих стен,

   Растворяется время, как лава,

   Только здесь в сочлененьи измен

   Зарождается вечная слава.

   Только здесь средь истёртого тла

   Выпадает по малым крупицам

   То, о чем шепчут колокола

   В предрасветном тумане зарницы.

   То, зачем, может, стоило пить