Избранное

Мне рассказывали, с какой охотой идут работать молодые чукчи в бригаду, где трудятся пастухами Саша Никифоров Влексей Аношин. Надо еще раз сказать, что труд пастуха, ой как, нелегок. Он труден не только для приезжего русского, но и для местного жителя. Большая белая дорога, гремящая топотом копыт тысяч оленей вьющаяся по необъятным просторам Чукотки, под силу далеко не каждому.

Я интересовался мотивами, столько лет удерживающими русских пастухов на большой оленьей дороге. Они отшучивались, или отвечали односложно: «Нравится. Без этой работы не можем».

Этой фразой сказано много. В ней и привычка, и любовь к прекрасным канчаланским местам, и хорошая оплата труда, и возможность отличного отдыха, и многочисленные льготы государства.

Я был в тундре в начале лета, когда там стояла теплая, солнечная погода и не появились еще комары. «Повезло, – говорили мне оленеводы, но зато ты не увидел красного с голубым покрывала из брусники и гонобобеля. Не увидел кипенья воды в Канчалане от идущих на икромет лососей». Что верно, то верно – этого я не застал. Любоваться канчаланскими прелестями и чудесами довелось мне лишь в фильмах Бориса Космина. Но не только красоты увидел я в них, а и жестокость, коварство тундры. Кромешную пургу, провалившийся в скрытое под снегом озеро вездеход и жуткий мороз, когда даже куропатки ищут тепла у человека и, забыв о страхе, идут отогреться к работающему гусеничному вездеходу.

И опять я спрашивал, теперь уже директора совхоза и ветеринара: «Вам здесь очень трудно? Космин и Неудахин смеялись:

– Знаешь, когда дует самый злой в этих краях северо-западный ветер – хиус, олени идут против ветра. Шерсть у них тогда не дыбится и они легче переносят непогоду. Так поступаем и мы.

…Олени идут против ветра. Так было, так будет: сильные всегда направляются навстречу трудностям. Только тогда им становится лучше.

Хозяин на земле

И день и другой иду за ним по пятам, ищу минутку для разговора, а он под всяким предлогом уклоняется. Вон и сейчас заспешил к машине: надо, дескать, перехватить кое-кого из РАПО, может швеллер удастся заполучить для колхоза.

Оно, конечно, проще простого махнуть в сердцах рукой и уехать, да уж больно интересно, что же он за человек, Павел Васильевич Соколов – председатель колхоза «Заветы Ильича», чуть ли не единственного хозяйства в районе, выполнившего планы минувшей пятилетки по всем показателям и имеющего в государственном банке не недоимки, а солидные свободные средства.

Понятно: главное – в людях, в тех, кто работает на полях и фермах. Однако, люди тут были и прежде, то есть до того глухого осеннего вечера, когда его, недавнего тракториста из другого колхоза, окончившего совпартшколу, избрали здесь председателем. Но в ту пору числилось за хозяйством ни много ни мало – 700 тысяч рублей долга.

… «Замачивать» с мужиками избрание свое он отказался. Но те особого значения этому не придали: «С районным руководством надумал отметить». Тем более, что из конторы в тот вечер Павел уехал именно с ним. Не знали, однако, колхозники, что проехал он лишь до развилки, ведущей в поселок Корегу, где обещал приютить у себя бездомного пока председателя родной его дядька. Добрался он, завалился на кушетку, да и заснул беззаботно. И наверное, была та ночь последней, когда отдыхал без особых дум и тревог. Разбудил его родич в предрассветных сумерках:

– Панко, снег ведь ночью-то выпал! Думаешь работать председателем, так беги.

Скользкие три километра до колхозной конторы преодолел он натощак, пожалуй, быстрее, чем когда-то в армии на ротных соревнованиях. Ткнулся в двери, другие – закрыто. Куда идти, к кому обратиться? Глянул – стоят два тракториста, с утра пораньше «поддавшие».

Это сейчас те же механизаторы у него и сознательные, и работящие, и толковые: приди за советом – душу отдадут, попроси помочь – в лепешку расшибутся. А тогда…

В своей небольшой еще жизни не так уж много знал он руководителей, опыт которых мог бы теперь использовать. До совпартшколы в его родном колхозе председательствовал Павел Васильевич Фокин. Колхоз тогда был многолюдным. Лен ли теребить и стелить, картошку ли убирать – без машин обходились. Фокин гремел. Высокое начальство если и навещало хозяйство, то не с проверками. И вдруг дела в колхозе пошатнулись. А потом и вовсе покатились под откос. Опустели тамошние деревеньки и села, а в некогда переполненной школе умолкли детские голоса.

Потом много гадали, судили, рядили: почему такое случилось? Ссылались на миграцию, урбанизацию, а Павел, ставший к тому времени коммунистом, винил во многом за это Фокина, душевную глухоту его, полнейшее равнодушие к повседневным запросам селян. Поднимая трудовой энтузиазм, доходил тот порой и вовсе до недозволенного. Вспоминали, как запуганный председателем его личный шофер, проводив однажды начальника к поезду, возвращаясь, не взял в машину даже родного отца: побоялся председательской острастки, и пришлось тому топать по грязи и бездорожью тридцать с лишним верст. Да мало ли чего было…

Не давал себе Фокин отчета, что все имеет предел – в том числе и людская податливость, и не получающая сердечной поддержки неисчерпаемая сила народа. Люди ценят справедливую требовательность, но они не выносят жестокости, не терпят пренебрежения к себе. Они могут простить запальчивость, сказанное в сердцах «горячее слово», но лишь тогда, когда за этим стоят искренность и обычная человеческая отходчивость. Кто не помнил в Печенге послевоенного председателя Александра Петровича Субботина? Уж, бывало, увидит непорядок, разгорячится, рассердится – спасу нет. А сделают люди дело, готов целовать всех, на всю деревню, бывало, ликует репродуктор председательским голосом: «Дорогие мои, все для вас!..».

Хорошо работалось при Субботине, честном и беззаветном руководителе. А Фокин сгубил колхоз, и сам пропал – спился.

Не годился в пример и предшественник здешний Велехов. Любил поговорить, только не о деле. Особенно у речки, у костерка. Семнадцать лет не очень волнуясь, вел хозяйство за государственный счет. Мужики исконно крестьянского корня долго не могли взять в толк: «Неужели и так можно жить?» А потом привыкли и опустили руки.

И вот результат: осень, поля не убраны, скот – без кормов, а эти двое стоят и ухмыляются. В былые времена, сын минометчика, израненного на Курской дуге, отчаянный деревенский парень, он поговори бы с ними «по свойски». Но теперь понимал, поступи он так – и останешься навсегда Соколовым Пашкой.

Что ж делать? Быть может сесть самому за трактор (дело-то хорошо знакомое) и в поле за сеном съездить. Есть же совесть у них, неужель не помогут воз навить?

Уповал Соколов на людскую совесть, а тем временем люди уповали на совесть его. На своем веку немало повидали они и горлохватов, и краснобаев. И не сразу поверилось, что Павел – тот человек, которого и ждать-то устали – не карьерист, не временщик, не чей-то любимчик-бездельник, а болеющий болью сыновей за мать-кормилицу – землю. Настоящий хозяин на ней.

Долог был путь возрождения. И нелегок. Но он прошел его вместе со всеми, не уступая ни в чем ни себе, ни кому-либо другому. Как это важно для руководителя, я еще раз убеждаюсь, сравнивая его с соседями. Хотя бы с руководством колхоза, где стоит деревенька моего животворного детства. Вон она за лесочком – поле, другое перейти. Разувшись шагаю тропинкой, петляющей в волглых травах. И светлой музыкой звучат в душе чьи-то слова: «Если я босиком не пройдусь по росистой траве, как уверовать в явность Отчизны?»

– Хорошо в дедовых-то сапогах? – улыбается, глядя на босые ноги мои, притулившийся к поваленному дереву постоянный здешний пастух. И, не дожидаясь ответа, добавляет с нотками горечи в голосе. – Только за Фоминским придется надеть обувку: мелиораторы взбузыкали все поле – не пройти, не проехать.

И, правда. Я подхожу к Фоминскому полю, и невольно останавливаюсь: по траве, что в пояс взрослому мелиоратору, идет мощный экскаватор, выворачивая с двухметровой глубины безжизненную сухую глину. Что, что здесь происходит?