Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых

Я вдруг пугаюсь, что она простудится. Ноги у нее мокрые — по колена. Холодно ведь еще. Позвать ее, окликнуть?.. Нет, нельзя. Может быть, в этот миг — как медуница из вешнего сумрака — возникает стихотворение. Но все же мне немного тревожно.

— Ничего со мной не случится, — говорит Мария Сергеевна, отвечая моим мыслям. — В лесу-то… Ничего не случится…

* * *

Окно… Мое окно во вселенную. На Измайловском острове сошлись сегодня все времена года. Для «секретных переговоров». Кому же как не Марии Сергеевне при сем присутствовать? Ей ведь любы и медуница, и летний проливень, и метель, и остро пахнущие привядшие листья.

Ничего странного, что все сразу, все вместе. Моя память рассыпает, щедро швыряет в мир, накладывает друг на друга цветные изображения. Кадр за кадром и — кадр на кадр.

* * *

Испорченные туфли. Мокрые чулки… Голицынское лето.

Мария Сергеевна живет в Доме творчества писателей. В коттедже, на первом этаже. Окно выходит в небольшой двор.

Здесь довольно шумно. Три раза в день за едой приходят курсовочники. С детьми. Прихожу порой и я с маленьким, дошкольным еще, племянником. Рвусь поговорить с Марией Сергеевной, но это редко удается: мальчишка все время норовит залезть в собачью конуру, а пес не всегда понимает, что он с самыми добрыми намерениями.

Мария Сергеевна иногда выглядывает во двор. Машет мне рукой. А то я и сама подойду, — если занавески раздернуты, — окликну ее, или, встав на цыпочки, постучу по высокому подоконнику. Мимолетная встреча под кодовым названием «серенада». И действительно, чем не серенада? Она — в окне (балкон можно примыслить), легкая, косо освещенная скудным в то лето солнцем. Я — под окном, тяжелая от резиновых бот и громоздкой куртки. Вместо гитары кошелка, время от времени издающая алюминиевые звуки — кастрюли честно выполняют свои обязанности.

Какой уж тут разговор? Так, короткие фразы:

— Как вам работается?.. Когда можно прийти?..

— Да когда хотите. Когда сможете…

И я, конечно, прихожу, удрав от своих дачных дел.

Сидим, пьем чай. Вечереет. Дождь монотонный, упорный — на всю жизнь. Зареванные оконные стекла. Плачущий сад. Особая тишина вокруг — тишина бесконечно шелестящих капель. Зеленый сумрак.

И плед ее — привезенный из дому, — зеленый с черным. И халат на ней зеленоватый. Подводное царство, а не комната.

Иногда за окном начинает громыхать. Вода лавиной рушится на подоконник. Коттедж вздрагивает, как лодка, — вот-вот пустится в плавание.

Мария Сергеевна рассказывает, как вчера гуляла по болоту. Не захотелось идти к пруду по протоптанной дорожке, в обход. Пошла прямиком, по лугу, через овражек. Влезла в трясину, выпачкалась, промокла до колен. Но шла. Хорошо было. Диковато, пустынно, зелено, влажно. И ароматно. И весело. Когда выходила из болота — выбралась, наконец, на твердую землю, — улыбалась во весь рот.

— А может, и смеялась, теперь уж и не пойму, — говорит она. — Женщины какие-то, местные, испугались даже. За сумасшедшую, видно, приняли.

— За колдунью! — добавляю я.

— За бабу-ягу! — восклицает Мария Сергеевна.

Мы обе смеемся. Бабу-ягу мы любим.

* * *

Через год, через полтора ли после этого маленького «болотного» происшествия нарисовала я бабу-ягу. Небольшой рисунок фломастером и акварелью. Яга стоит в гуще листвы и, приложив согнутую ладонь к уху, слушает лес. Лицо доброе.

Марии Сергеевне рисунок понравился, и я его с радостью подарила ей.

— Это я и есть, — сказала она тогда. — И одно ухо у меня похуже другого слышит. Как у нее…

* * *

С Марией Сергеевной мы не раз говорили и о бабе-яге и о других фантастических существах, лесных и домашних. Всякие там лешие, домовые, кикиморы, русалки.

Зачастую люди взрослые утрачивают непосредственный интерес к волшебным персонажам сказки. Последние как бы уходят из жизни, заняв почетное, отведенное им в фольклоре место. Для Марии Сергеевны сказка во всей ее непосредственности, во всей первозданной прелести продолжалась постоянно.

Она была одной крови с духами лесов и полей, со всеми теми, кого природа — давным-давно, на ранней заре — подарила людям в знак братства всего живого. Подарила, перекинув легкий мостик от лесной чащобы к душе человеческой. Все эти лесовички, водяные, говорящие птицы и звери, разве не требуют они от нас доброты и прежде всего доброты? За добро мы воздадим вам сторицей! — говорят, поют, шепчут они.

Некоторые из них прикидываются злыми, даже зловредными. И баба-яга в том числе. А что ей еще остается делать, если многие глухи к голосу добра? Хоть припугнуть таких… Но зато тем, кому не нужны никакие стращания, она открывает истинное свое лицо: доброе, печальное и мудрое. Лицо самой лесной чащи.

Мария Сергеевна знала это лицо. Шла в лес, в поле, к цветам и деревьям. Как слагались у нее стихи? Не знаю, об этом она никогда не рассказывала. Но думается мне, что многое зарождалось там, за пределами рабочей комнаты. В ее поэтическом голосе нет ни одной фальшивой ноты. Это — чистота собственная, помноженная на чистоту природы, допустившей поэта в свое святая святых.

…То Голицынское лето… Грозовое, ливневое. Волшебное. После прошлогоднего зноя, после измотавшей деревья засухи зелень буйствовала. Малая рощица превращалась в дремучие дебри. И как легко, как вольно дышалось!

…Скоро полдень. На Измайловском пруду — солнце. Выкатилось слева, из-за угла дома. Лучи еще косые, но скоро изменят угол и хлынут на деревья отвесным ливнем. Вода в пруду станет как крепкий чай…

…Чайное золото пруда переливается в чашки… Они стоят на столе, дышут легким паром. И дымок — сизый, от сигареты — смешивается с этой теплой прозрачностью.

Два дивана по обе стороны комнаты, друг против друга, чтобы было удобно и гостям и хозяйке. Большой стол посередине. Чайник и чашки — неизменные участники каждой беседы. Много воздуха. Блещет пол. Сияют оконные стекла. За ними кружатся белые снежные хлопья.

Квартира на Хорошевке. Кто же ее не знает?! Сюда, к Марии Сергеевне, приходят друзья, давние и новые, знакомые, редакторы, собратья по перу, ученики — в прямом смысле, из ее семинара, и те, что считают себя таковыми. Короче говоря, приходят влюбленные. Или, точнее, — любящие и не утратившие влюбленности. Не забывшие очарование первой встречи.

Приходят к поэту, никогда не солгавшему ни единой строкой. Приходят к человеку, никогда не солгавшему ни единым словом. Приходят по делу и просто так — потому что очень хочется увидеть тихо-прекрасное, полное затаенной нежности лицо. Лицо, однажды вдохновившее Сарьяна.

Приходила и я. Я была ученицей Марии Сергеевны в прямом смысле — занималась в руководимом ею семинаре поэтов-переводчиков. Впрочем, и в прямом и в каком угодно. Она учила меня не только искусству перевода, но и неизмеримо большему: понимать поэзию как одно из проявлений душевной чистоты, понимать душевную чистоту как проявление истинной сути человеческой.

Как учила? Да всем творчеством своим, всей жизнью.

* * *

В квартире на Хорошевке был своего рода «филиал» нашего семинара. Правда, здесь мы предпочитали появляться поодиночке. Каждому хотелось не только показать свои переводы или прочитать новые стихи, но и излить душу. Сколько исповедей, сколько рассказов о самом сокровенном выслушала Мария Сергеевна?.. Даже представить себе трудно! Если все это собрать и напечатать, получилось бы многотомное издание. Но наши тайны умирали в этих стенах.

Ей обо всем можно было рассказать: о каком-нибудь незначительном домашнем происшествии, о болезни своей или близких, о первом одуванчике, пробившемся сквозь прошлогоднюю жухлую траву, о размолвке с другом, о похвале редактора. Для нее не было мелочей, ненужных и неинтересных.