Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых

Это загадка Марии Петровых, но тайна ее не в этом.

На первый взгляд язык поэзии М. Петровых — обычный литературный русский язык. Делает его чудом в ряду большой нашей поэзии способность к особому словосочетанию, свободному от чьих бы то ни было влияний. У нее слова загораются одно от другого, соседнего, и свету их нет конца. Тайна Марии Петровых — тайна обогащенного слова. И тайна в том, что она была большим поэтом.

В самых ранних стихах Марии Петровых заметны черты экспрессивного стиля:

Позже эти черты сгладятся. Повзрослев, поэт доверчивее отнесется к своему замыслу, к возможности словесного воплощения. Метафора утратит власть над стихом, и счастливое чувство крылатой свободы овладеет и нами, читателями.

Стихи Марии Петровых открывают перед нами ее замкнутую, страстную душу и говорят о духовной сущности поэта больше, чем кто бы то ни было может сказать. А еще больше нам знать не дано. Мне кажется, что стихи поэта — единственный несомненный источник истинного понимания его духовной личности. Пусть литературоведы будущего не гадают — кто адресат такого-то стихотворения… Лучше обойтись без этого. Особенно когда у нас на слуху такие нелживые, такие открытые стихи…

Да, тайна Марии Петровых в том, что она была большим поэтом. Верю, что стихи ее будут собраны и доверены нам во всей их полноте, что ждать этого придется недолго. Читателям уже ясно, что русская советская поэзия немыслима без большой поэзии Марии Петровых.

Натэлла Горская. День прошедший — день сегодняшний

О Марии Сергеевне Петровых более всего мне хотелось бы сказать кратко: она прекрасна!

Но это и все и — ничего…

Что ж, постараюсь в какой-то мере воссоздать образ, живущий в моей душе. В какой-то мере — потому, что весь образ в целом нечто слишком крупное. Я коснусь лишь особенно мне дорогого, близкого и созвучного.

Не стану анализировать поэзию Марии Петровых. Я не литературовед и не критик. И потом, просто не хочется этого делать. Когда слушаешь удивительный, единственный в своем роде певческий голос, совсем не обязательно дознаваться, как устроены голосовые связки.

Но о диапазоне ее поэзии я все же скажу. Он необычайно велик. Не по охвату чисто внешних событий, не по многочисленности тем, а по емкости и глубине чувства.

Поэзия Петровых — это сама душа человеческая, в своей чистоте беззащитная и перед радостью и перед горем. Но такая — почти детская — беззащитность отнюдь не синоним слабости. За глубиной чувства — несгибаемая сила духа, гордость, бескомпромиссность. И еще доброта по самому большому счету: готовность бескорыстно творить добро и благодарно принимать все доброе, откуда бы оно ни исходило — от человека, от чужих стихов, от природы ли.

С природой у Марин Сергеевны особые взаимоотношения. Связь исконная, нерасторжимая. И не просто связь, а чувство товарищества, доверительной дружбы, приобщенности к тем тайнам, из которых когда-то давным-давно родилась сказка. Взять хотя бы такие строки:

Или это:

А эти строки:

Не сам ли поэт «скликает звезды» и раздаривает их?.. Чудо где-то рядом, совсем близко. Надо лишь очень захотеть его увидеть:

Почему я выбрала именно эти стихи? Может быть, они и не самые значительные, если взять творчество Петровых в целом. Но для меня они своего рода ключ к пониманию сложного и многогранного образа поэта и человека. Кроме того, от них тянется прямая нить к моему собственному восприятию мира.

Скажу еще раз словами поэта:

А теперь обращусь к памяти моей. Погружусь в эту растревоженную чащу, где образы людей, события, вёсны и зимы сосуществуют в сложном, многоликом и нерасторжимом единстве, где день прошедший может стать днем сегодняшним.

…На заре пришел свет и расширил жизненное пространство: темные провалы в стенах стали окнами во вселенную. Вселенная подарила мне холодный осенний пруд, остров посреди пруда, щедро раскрашенный золотистой охрой, и старинный белый монастырь на острове.

Это вид из моего окна. Есть в Измайлове большой пруд — там, где речка Серебрянка, широко разливаясь, омывает остров.

Из гущины боярышника и давным-давно одичавших яблонь вышла женщина. Остановилась, прислушалась к чему-то и, чуть улыбаясь, пошла по шуршащим листьям.

Мария Сергеевна шла мне навстречу, появившись — бог весть откуда — из своих «Осенних лесов», со своего «Лесного дна»…

Когда-то я гуляла с ней у пруда. Но это был другой пруд — Голицынский, окруженный летним лесом. Крутой берег, сплошь заросший малинником. Невдалеке — где-то за деревьями — пронзительные вскрики электричек. И неожиданный — совсем близкий, над самой головой — стук дятла. Красная шапочка, быстрая пробежка по стволу.

— Где же он? — Мария Сергеевна глянула вверх.

Смотрела, прислушивалась и улыбалась — тихо, уголками губ. А глаза улыбались широко, ярко. Запоминали, наверное, все это: зеленую мутноватую прудовую воду, зеленую тяжелую и чистую после дождя листву, предвечернее небо, уже не голубое, еще не сиреневое, а тоже зеленое, неуловимо зеленое…

Как хорошо, что Измайловский пруд может превратиться в Голицынский. Или в совсем маленький, не имеющий названия, — и не поймешь, прудок ли, болотце ли, или просто большая лужа, мшистое блюдце, до краев наполненное талым снегом. А рядом — на сухом, открытом солнцу бугре — первая медуница. На одном стебле голубые и лиловато-розовые цветки. И стоит над медуницей женщина в неяркой косынке. Стоит слушает лес, талую воду, беззвучные взрывы почек, первого скворца — ах ты, господи, как рано прилетел нынче! — и еще что-то, слышимое только ей.