Русская эпиграмма

К 1840-м годам на российскую арену выдвигаются разночинцы. Центр общественно-политической борьбы сосредоточивается в редакциях газет и журналов. Здесь детище дворянства — эпиграмма — чувствует себя менее уютно, чем в салоне. Чтобы приспособиться к новым условиям, ей необходим определенный срок. Такая адаптация наступает к середине века — классическая эпиграмма прочно связывает свою судьбу с русским освободительным движением. Разночинные интеллигенты 60-х годов, обращаясь к новому, демократическому читателю, облачают эпиграмму в простую одежду, и та начинает говорить неведомым ей дотоле языком крестьянина, мелкого чиновника, откупщика, мастерового. Таковы сатирические стихи Некрасова, Щербины, Шумахера, Михайлова, Курочкина, Минаева. Изменения претерпел не только язык, но даже структура и сюжеты эпиграммы. Блиц-эпи-грамма почти полностью вытесняет эпиграмматическую сказку. Все большая ставка делается на осмеяние с помощью игры слов, зачастую сплетенных в затейливой рифме. Эта тенденция найдет поддержку у преемников сатирического жанра конца XIX — начала XX века. «Для новой рифмы // Готовы тиф мы // В стихах воспеть…» — шутливо напишет в предреволюционные годы В. В. Князев. А вот как жонглировал словами Апухтин, играя на созвучии противопоставленных значений, когда он язвил министра Тимашева, намекая на его хобби: «Он, правда, лепит хорошо, но министерствует нелепо».

Темы и сюжеты эпиграмм порой возникали прямо на улице из подслушанного анекдота или из подхваченной молвой остроты. Но чаще всего местом сбора такого материала служили редакции газет и журналов, литературные кафе, спортивные и другие клубы. Много курьезного можно было услышать и за кулисами театров. Так, во время гастролей в Петербурге московского премьера Шуйского драматург и острослов, к тому же сам актер — П. А. Каратыгин, увидев Шуйского в роли Иоанна Грозного из пьесы А. К. Толстого, заметил в кругу своих друзей: «Не счастливится графу Алексею Константиновичу…» «А что?»— поинтересовался кто-то из стоявших с ним рядом. «Да как же: в его произведении мы видели Павла Васильевича, Василия Васильевича и Сергея Васильевича, — намекнул он на актеров Васильева, Самойлова и Шуйского, — а Ивана Васильевича не видали». Это высказывание — под заглавием «Смерть Иоанна Грозного» на сцене» — удачно интерпретировал стихами Н. Ф. Щербина: «Талантливых наших актеров, наверное, тем не обижу, / / Когда бы им правду в глаза я сказал, // Что Павла Васильича видел, Василья Васильича вижу, // Ивана ж Васильича я не видал».

А сколько удовольствия получали литераторы и актеры в московской кофейне Бажанова, когда в ней появлялись вместе два острослова: «друг шипучих вин» Н. X. Кетчер и его приятель Д. Т. Ленский. Острота, парированная ответной остротой, приобретала еще больший вес, создавала драматические коллизии не менее острые, чем на театральных подмостках.

Что касается конкретного содержания новых эпиграмм, то совершенно исчезли или ушли на задний план давно примелькавшиеся образы астрологов, шарлатанов, философов, врачей, адвокатов, священников, болтливых жен и глухих мужей, модниц и модников; больше не варьируются темы непроходимой глупости, дворянской спеси. Освободительное движение в России требовало разрешения неотложных злободневных проблем. К ним эпиграмма и обратилась. Мы заметим эту новизну, если просто беглым взглядом пройдемся по заголовкам маленьких сатир М. Л. Михайлова: «Деспоту», «Конституционалист», «Полицейская гуманность», «Христианское законодательство» и т. д.

Эпоха 1860-х годов знаменуется расцветом политической сатиры. «Король рифм» Минаев заявлял: «Мы верим в смех как в гражданскую силу». Такому целенаправленному смеху активно способствовали «Свисток» (1859–1863 гг., приложение к журналу «Современник») и сатирический журнал «Искра» (1859–1873). В «Свистке» тон задавали Добролюбов, Чернышевский, Некрасов, Михайлов, Салтыков-Щедрин, А. К. Толстой, братья Жемчужниковы, в «Искре» — Курочкин, Минаев, Жулев, Пальмин и др. Оба журнала выражали устремления революционно-демократических сил, однако сотрудничавшие в них сатирики, отчетливо видя цель своих обличений, порой смутно представляли идеалы, которые необходимо отстаивать.

Эти идеалы определились у революционных поэтов начала XX века. Авторы из низших сословий не всегда в достаточной степени владели формой стиха, но убежденность в правоте своего дела, вера в конечную победу неимущих классов придавала их эпиграммам эмоциональную силу и неоспоримость суждений. Печатались революционные поэты в сатирических листках и журналах, которых в 1905 году издавалось как никогда много — не только в Петербурге и Москве, но и в самых глухих уголках страны. На страницах прессы удобным видом политической пропаганды стали разоблачительные стихотворные надписи к карикатурам — традиция, идущая в русской литературе еще от лубочных картинок.

Не следует думать, что в этот бурный период нашей истории, да и в предшествующие времена, эпиграммы сочинялись только на царей, на проводников их политики и на классы, стоявшие у власти. Бунтующих сатириков ожидали как репрессивные меры воздействия, так и огонь ответных эпиграмм. Эпиграмматические баталии всегда развертывались вокруг насущных проблем или в связи с деятельностью какого-либо государственного института, занимающего в стране главенствующее положение. Таким учреждением в Италии была папская курия, во Франции — Французская академия, а в России начала XX века — Государственная дума. Каждая партия, представленная в ней, пробивала дорогу к избирателям, от которых она зависела, используя все средства — от серьезных программных и теоретических печатных статей до сатирических выпадов против своих конкурентов.

Эпиграмматическую активность политиков-литераторов интересно проследить на примере творчества члена Государственной думы, крайнего черносотенца В. М. Пуришкевича. Когда он громит разные буржуазные партии, находя в них несоответствие между декларируемыми целями и способом их достижения или выискивая слабые места в поведении отдельных депутатов, его эпиграммы вызывают интерес. Когда же он пытается зажечь толпу великодержавными настроениями и даже подтолкнуть ее к погромным действиям, его антигуманизм у порядочного человека не вызывает ничего, кроме возмущения и омерзения. То же самое можно сказать и о П. К. Мартьянове.

Экстремистские взгляды Пуришкевича, Мартьянова и иже с ними находили решительный отпор у лучших представителей общества. Так, большую симпатию вызывает гражданская позиция А. В. Амфитеатрова, которая хорошо видна не только в его эпиграммах, но и в нашумевшем на всю Россию памфлете «Господа Обмановы» (1902), и в критических выступлениях. В статье «Тэффин грех» он писал: «Смех прекрасен, когда он озаряет движение общественности, когда ясна его культурная цель, когда светлою стрелою летит он в мрак, убивает и ранит его чудовищ». Самоотверженно сражался с чиновниками мракобесия и В. В. Князев.

Но в ряду гуманистов, начавших эпиграмматический путь в ту мятежную пору, хочется прежде всего отметить Демьяна Бедного и В. В. Маяковского.

Демьян Бедный пересмотрел старые поэтические формы и возродил басню, признававшуюся в начале XX века лишь как явление литературного прошлого, и вместе с басней не менее забытый вид эпиграммы — сказку.

Напоминаем, что по совокупности признаков все сатирические эпиграммы, как нам кажется, делятся на блиц-эпиграммы и эпиграмматические сказки. В каждой из этих групп возможно дальнейшее формообразование. Во Франции, например, в конце XIX века была изобретена «экспресс-басня», названная так потому, что из четырех канонических строк последняя несет в себе мораль, как положено для басни, и в эту последнюю строку вкладывается столько неожиданного или остроумного, что, согласно Лессингу, четверостишие из басни преображается в эпиграмму, как это видно у Александра Поте (1820–1897): «Жан попался красотке в сети… // Под луной обвенчался с ней// И убил ее на рассвете. // (Мораль:) Утро вечера мудреней».

А у нас Демьян Бедный в рамках эпиграмматической сказки создал всесокрушающее оружие политической сатиры — «маленький фельетон», небольшое стихотворение в виде диалогической сценки или бытовой картинки пародийно-насмешливого характера. Отправной точкой «маленького фельетона» служит конкретный жизненный факт, о котором часто сообщается в эпиграфе. Данный факт в стихах переосмысливается, утрируется, и в то же время мы чувствуем отношение к нему автора, если не открытое, то подспудное. О стиле баснописца Д. Бедного, который неразрывно связан и с «маленьким фельетоном», критик тех лет П. Мирецкий (П. П. Казмичев) в 1913 году отозвался так: «Это уже не прежний, плавный, певучий язык… Нет, это живой, находящийся в творческом процессе образования, язык народной массы наших дней, переживший все мучительные толчки последнего перелома русской жизни, язык необыкновенно богатый, красочный, нервный, бойкий, часто дерзкий, часто грубый, приближающийся к фабрично-заводской частушке».