Сто одно стихотворение (СИ)

Всё, что считал он откровением.

И оклеветанный, непонятый,

Уйдёт без дружбы и участия.

И будет, словно Богом нанятый,

Искать задуманного счастия...

30 января 1991 г.

ИЗ ВТОРОГО ПЕРИОДА ТВОРЧЕСТВА

***

Зелёные обои и портрет

Тургенева. На потолке потёки.

Мне скоро стукнет тридцать лет,

а я белею, одинокий,

на серой грязной простыне

в гостях и, в потолок уставясь,

хочу понять, что дальше мне

с собою делать? Сколько, маясь

от праздности, мне плыть и ждать

чего-то? Это ли не шутка

Создателя? И как понять,

коль нет надежды у рассудка,

зачем живу? Привычка жить?

Инерция? Страх смерти? Скука?..

Пустое... Встану и пойду-ка

налью чайку. Чтоб ощутить

в стихах и в жизни под ногами

мне почву, - надобно дробить

мир до молекул и слогами

учиться заново писать,

не доверяясь мысли смело.

Иначе ясно, что сказать

мне нечего... Такое дело.

1994 г.

В ОСЕННЕМ ПАРКЕ

Сыро и прозрачно в парке. Осень.

Тишина. Людей в округе нет.

Каплет мелкий дождь. Я между сосен

по грязи и жухлым листьям след

оставляю каблуком и в воду,

в виде лужи, с нежностью смотрю,

ибо в ней, как в зеркале, природу

грустную, что сверху, узнаю.

Ветки лип, и туча, что клубится

словно дух неугомонный. Да,

как я рад, что в силах насладиться

зеркалом безмолвного пруда.

1994 г.

СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ЛЕСУ

Впадаю в графоманство, или это

накопленная сила вновь поэта

во мне живит? А, может, то, что лето

уже окончилось, и Болдинская осень

( о, если бы! ) меня средь этих сосен

настигла и, друзьям уже не сносен,

ищу я прислониться где, и ручку

из книжки достаю, и закорючку

вношу на лист бумаги, и на тучку

невидящее око навожу.

Сейчас, сейчас я музе покажу!

Но нет!.. Я ничего уж не скажу,

чего бы вы не знали. И не надо.

Я сам устал от истин до упада.

Мне хочется, чтоб знания лампада

светила тем, кто у руля страны.

А я усядусь лучше на штаны

под сосенкой и буду ждать луны,

чтобы воспеть любовь и лепесточки.

Но жаль, что нет сухой в округе кочки,

а то б я сел и после "л" бы точки,

как Маяковский ставил... Впрочем, вру.

Пожалуй, я "любовь" перечеркну,

а вставлю-ка "берёзу". Я кору

её люблю. Вы поняли, наверно,

что о любви я помню лишь примерно

и потому, конечно, будет верно

не внутренний свой мир ( что никакой )

живописать, а этот вот покой

наружный. Что и сделаю в другой

я раз. Природа совершенна.

Есть время у меня её отменно

зарисовать. Но не сегодня, верно.

1994 г.

***

Как чёрной тушью по белой бумаге -

скелет дерева на фоне неба.

Вчерашний снег тает. Капли влаги

висят на тонких веточках. Хлеба

я накрошил в кормушку из жести

для воробьёв на своём балконе.

Жду их. Спрятался в комнате. Вести

по радио слушаю. Вот на фоне

грязно серого неба с неясным звуком

самолёт проплывает. Прекрасно. Грустно.

Сумерки. Надо успеть за луком

сходить в магазин и хотя бы устно

прикинуть тему для сочиненья

нового. Я же писатель. Это,

хоть и смешно, а даёт направленье

жизни, даже спасает где-то...

1994 г.

ИЗ КНИГИ СТИХОВ "УХО"

СОН

Я проснулся нынче рано.

Что-то, чую, не в порядке.

В голове моей нирвана,

холодеют мои пятки.

Полежал минут пятнадцать.

За окном кричали дети.

Кто-то пробовал ругаться,

кто-то пёр на драндулете.

Грохотал трамвай надрывно.

Холодильник заработал.

Шумно было непрерывно -

мир по фене своей ботал.

Я лежал как отщепенец.

Я лежал урод уродом.

Не выкидывал коленец

наравне с моим народом.

Стало мне, однако, страшно.

Отрываться неохота

от народной, бесшабашной

стройки до седьмого пота.

Выглянул в окно скорее

успокоиться на рожах.

И нырнул назад быстрее,

и воскликнул: 'Боже! Боже!'

Что стряслось с моим народом?

Я же, кажется, не пьяный.

Каждый выглядел уродом

с головою обезьяны.

Я опять к окну нагнулся.

Точно так: все обезьяны.

Как же так я обманулся?

Сколько ж я валялся пьяным?

Ай-ай-ай! Однако это

не причина, чтоб не кушать.

Я наелся винегрета

и сел радио послушать.

Вздор какой!.. Визжат и стонут,

что такое в самом деле?

Происшествием я тронут.

Что там, в рубке, обалдели?

Я, конечно, понимаю

как легко стать обезьяной.

Но никак не разделяю

этой перемены рьяной.

Нужно в рамках оставаться.

Нужно, знаете, стараться.

А иначе как же, братцы?

Как за мир не волноваться?

Ух, мохнатые какие!

Ух, как буркалами водят!

Галстуки висят на выях

и в костюмах они ходят.

Неужели обманулся

я в последних, ить, надеждах?..

Но внезапно я проснулся

на кровати и в одеждах.

Фух, да это сон!.. Как славно.

Страхи были-то пустые!

И рукой мохнатой плавно

я провёл по жёсткой вые...

1995 г.

ПАУЧОК

Я вишу на паутинке

целый день вниз головой.

В уши вставил по сурдинке,

чтоб не слышать жизни вой.

Жизни вой меня пугает,

я беспомощен и слаб,

кто ж меня не понимает,

тот кричит, что я-де КРАБ.

Краб, мол, хищник ненавистный,

убирайся в океан,

там на камень сядь зернистый

и пугай рыбёшек клан.

Ах, за что такие речи

мне, висящему едва?

Взгляд поймайте человечий

мой доверчивый слегка.

Огорчён и неутешен,

говорю вам: я не краб!

Я на ниточке подвешен,

я, глядите, очень слаб.

1995 г.

ИНФАНТИЛЬНАЯ СОБАКА

Во дворе дрались собаки:

визги, лязги, море слёз.

В стороне от этой драки

молодой стоял барбос.

Он глубокими очами

на собачий зрел позор

и высокими речами

выносил им приговор.

Наконец, одна собака

в передышке подошла

к нему с речью: 'Что за врака

тебе в голову пришла?

Что бормочешь ты, несчастный?

Почему ты не поймёшь,

что твой гневный лай напрасный

с толку сводит молодёжь?