Пока живешь, душа, - люби!..

Лиха в стихах.

Так свято, так тяжко,

Отчизна,

Не знаю - как сердце

Не ахнет фугасом,

Вобрав свою боль

И впитав.

* * *

Над страною пустых колоколен,

Когда выстонут в поле сычи,

Руки выпластав

В аспидном поле,

Безответно душа прокричит.

Тишина. Пролетает зарница.

Глухота. Дольний ветер утих.

Может быть, это давнее снится -

Вижу сам себя в минном пути?

Зной донской по траншейным уступам?

Что ж, оставим потери свои.

Мы за всех бесконечно преступны,

Кто сорвется,

Сойдет с колеи,

Кто - без принципа,

Кто - по уставу.

Жизнь моя,

Окликай их вослед,

Убеждай,

Что еще не устала

Жить и верить

На этой земле.

* * *

Все иду,

Как маленький,

По степи бездонной,

Будто меня маменька

Прогнала из дома.

И летят без жалости,

Бьют дожди навылет

За мои ли шалости,

За грехи мои ли.

По глазам - тяжелый дым

Стылого застолья.

Для потерь и для беды -

Полное раздолье.

Не дорога, маета.

Моросно-туманно.

13

Если, мама, что не так -

Ты прости мне, мама...

Будто только лишь для нас

Не к дороге обувь.

Декабрем легла весна.

Травы - под сугробы.

Через поле -

Лунный след.

Все ли в жизни нужно?

Не гаси, родная, свет

В заверети вьюжной.

* * *

От себя голова поседела.

Соучастьем других не дури:

Я б сегодня

Под дулом не сделал,

Что бездумно вчера натворил.

Чьим восторгом шалел,

Словно бредом?

Не своей правотой принимал...

Забывал,

Где ударил, где предал,

Поглупев от чужого ума.

Доброта ли, любовь - показуха!

Глубоко безразличен ко всем.

Потому-то и в глотке не сухо -

То в соленой, то в горькой росе.

Только нет,

Не оглох я от быта.

Мне и мертвому боль суждена.

Кем-то, может,

Но мной не забыта

Ни своя, ни чужая вина.

Где-то мы от родимых и близких

Ради мест призовых отреклись,

И глядят сквозь снега обелиски

С болевой

Напряженностью лиц.

* * *

Вперед, моей жизни лошадка,

Так стыло, так тягостно тут.

Мне больно, мне горько, мне жалко

Плодящих в сердцах пустоту.

Какие ж вы были смешные!

Вам - первое место в строю.

Ложились снега обложные

В апрельскую душу мою.

Глаза - подо льдами кувшинки,

А в них - серебристая дробь.

К пушинке слетает пушинка,

14

К сугробу ложится сугроб.

* * *

Вернуться б, вернуться,

Молвы разминировать поле!

Вот хватки! Вот лица!

Куда мне от них... Вот они!

Здесь жаждал я воли!

И вдруг от избыточной воли

Как будто у края

Разверстой завис полыньи.

И вздрогну от мысли,

Что сердце мое на прицеле.

На что опереться?

На чем задержаться, на чем?

У бездны стою.

А считал - у достигнутой цели.

Легчайшего ветра,

Достаточно ветра в плечо.

Как будто я проклят

И загнан насильно на землю,

Так горько, так стыло,

За хлябями хлябь без конца.

Подайте мне чашу,

Налейте мне, недруги, зелья,

Полнее, по-царски,

Настоя на ваших сердцах!

15

К ЛИКАМ ХРАМОВ БРЕВЕНЧАТЫХ

Мы рассылали стихи по

толстым и тонким журналам,

но получали стереотипные

отказы с дежурным

вылавливанием «блох», а

также: «К сожалению,

редакционный портфель

переполнен...» Редким

просветом порадовало письмо

из Красноярска от Виктора

Астафьева. Миша решился

послать ему стихи, потому что

Астафьев долго жил в Перми.

Тогда он еще не был столь

знаменит. А вдруг не откажет?

И Виктор Петрович ответил на

двух страничках:

«Уважаемый Михаил Николаевич! Стихи ваши очень энергичны по ритму, задири-

сты по содержанию, хотя порой и сдается мне, что Вы тыритесь на действительность

дорогую вроде дворняги, цапнете за штаны и тут же хвостом виляете извинительно. В

этом деле - или, или...

Конечно же, на стихах еще лежит печать незрелости, но и самостоятельность прогля-

дывает, вернее, скорее стремление к ней, и во всем чувствуется поэт, т.е. человек, богом

отправленный в мир выражать себя и свои чувства посредством стона, а не потому что

захотел стать поэтом. Поэт - он невольник, он с рождения обречен и тут ничего не поде-

лать никому, даже цензуре, даже внутреннему цензору. Вам, конечно же, надо писать и

писать, но поскорее проходить задиристость и так называемые «поэтические находки»,

т.е. скорее устремляться и достичь естественности самовыражения…

Готовьтесь к трудной доле современного советского поэта. Всем самостоятельно

мыслящим людям, и литераторам в частности, живется у нас нелегко. Желаю Вам удачи!

Ваш В. Астафьев.»

Астафьев предлагал помощь в публикациях – на Урале и в Москве. Но из журнала

«Урал», куда он пообещал переслать стихи, никто не написал. Переписку с Виктором

Петровичем мы оборвали сами, рассудив: если человек сказал доброе слово, это еще не

значит, что его надо эксплуатировать до упора. Астафьев - не поэт и не издатель. Сибирь –

далеко... Однако этой «протянутой в ледоход соломинкой» мы жили и грелись долго.

Однажды Миша сказал:

- Я долго думал, к кому хотел бы обратиться по крупному счету, и нашел два имени:

Лев Анненский и Вадим Кожинов. Но Анненский более историк литературы. А Кожинов

работает по современности. Я напишу Кожинову.

Мы отобрали восемь-девять стихотворений.

Прошло полгода, а, может, и больше. Мы почти забыли об этом письме - мало ли кто

нам не ответил?! И вдруг приходит поэт Витя Болотов:

- Вот, я нашел это в издательстве - валялось среди рукописей. Увидел твое имя и по-

думал, что, может, тебе пригодится.

Мы взяли листок и обомлели: это была Кожиновская рекомендация к публикации.

16

Чтобы понять значимость этого факта, надо вспомнить, что означало в семидесятые

годы имя Вадима Кожинова. Это был литературный бог и бунтарь. Он сделал имя Нико-

лаю Рубцову. Среди тех, кого он «выводил в люди» - Анатолий Прасолов, Анатолий

Жигулин, Николай Тряпкин, Виктор Лапшин... Уже одно упоминание фамилии Кожинова

рядом с именем неизвестного автора могло считаться сенсацией.

Первая реакция - бурная радость. И... оторопь. Ну и что? Рекомендация САМОГО

Кожинова полгода валяется в издательстве, и никакой реакции. Можно представить, как

«стояла бы на ушах» литературная Пермь, напиши Кожинов такое о ком-то другом! Но

зачем эта рецензия нам здесь, дома? Повесить на стенку? Хвастаться перед знакомыми?

Она была направлена по адресу - издателям.

В начале января 1982 года в редакцию газеты «Молодая гвардия» пришел запрос -

выслать на учебу в Высшую комсомольскую школу журналиста. Выбор пал на меня. Я

сначала хотела отказаться: много работы, маленькие дети. И чему там научусь? Тем более

- на сорок дней...

Но Миша сказал:

- Управимся без тебя. Поезжай. Найди в Москве Кожинова и расскажи обо мне.

...В первый раз Вадим Валерьянович назначил мне встречу в Доме архитекторов: он