Иверский свет

наке, не говоря уже о Багрицком и Сельвинском.

Поздний Пастернак много работал над чистотой

стиля.

В одном из своих прежних стихов он сменил «манто»

на «пальто». Он переписал и «Импровизацию». Теперь

она называлась «Импровизация на рояле».

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и гогот.

Казалось, — всё знают, казалось. — всё могут

Кричавших кругом лебедей вожаки.

И было темно, и это был пруд

И волны; и птиц из семьи горделивой.

Казалось, скорей умертвят, чем умрут,

Крикливо дробившиеся переливы.

Как по-новому мощно! Стало строже по вкусу. Но

что-то ушло. Может быть, художник не имеет права

собственности над созданными вещами? Что, если бы

Микеланджело все время исправлял своего Давида в

соответствии со все совершенствующимся своим вкусом?

Жаль и знаменитой изруганной строки. Она стала

притчей во языцех:

Это сладкий заглохший горох.

Это слезы вселенной в лопатках.

Лопатками в давней Москве называли стручки горо-

ха. Наверное, это сведение можно было бы оставить в

комментариях, как сведение о пушкинском брегете.

Но, видно, критические претензии извели его, и под ко-

нец жизни строка была исправлена:

Это спезы в стручках и лопатках...

Он был тысячу раз прав. Но что-то ушло. «Есть ре-

чи— значенье темно иль ничтожно, но им без волненья

внимать невозможно». Невозвратимо жаль ушедших

строк, как, может быть, глупо, но жаль некоторых ис-

чезнувших староарбатских переулков.

Вообще в его работе было много от Москвы с ее

улицами, домами, мостовыми, которые вечно перестраи-

ваются, перекраиваются, всегда в лесах.

Пастернак — очень московский поэт. В нем запутан-

ность переулков, замоскворецких, чистопрудных, про-

ходных дворов, Воробьевых гор, их язык, этот быт, эти

фортки, городские липы, эта московская манера хо-

дить — «как всегда нараспашку пальтецо и кашне на

груди».

В московские особняки

Врывается весна нахрапом...

Москва вся как бы нарисована от руки, полна живой

линии, языкового просторечья, вольного смешения сти-

лей, ампир уживается рядом с ропетовским модерном

и архаикой конструктивизма, — восемьсот лет, а все —

подросток! — да и дома в ней как-то не строятся, а за-

растают кварталы, как разросшиеся деревья или ку-

старники.

В отличие от Северной Пальмиры, которая вся чудо-

действенно образована по линейке и циркулю, с ее по-

стоянством геометра, классицизмом,— московская шко-

ла культуры, как и образ жизни — стихийнее, размашис-

тей, идет от византийской орнаментальности и близка к

самой живой стихии языка.

Все дымкой сказочной подернется,

Подобно завиткам по стенам

В боярской золоченой горнице

И на Василии Блаженном.

Мэтром его был Андрей Белый — москвич по духу

и художественному мышлению. Особенно он ценил

сборник «Пепел». Он объяснял мне как-то, что жалеет,

что разминулся с Блоком, ибо тот был в Петрограде.

Впрочем, деление на поэтов московских и петербург-

ских условно, так. например, в «Двенадцати» Блока уже

гуляет «московская» струя. Детская тяга к Блоку ска-

зывалась и в пастернаковском определении поэта. Он

сравнивает его с елкой, горящей через замороженное

узорами окно. Так и видишь мальчика, с улицы глядя-

щего на елку сквозь морозное стекло.

Весна! Не отлучайтесь

Сегодня в город. Стаями

По городу, как чайки.

Льды раскричались, таючи.

Мы шли с ним от Дома ученых через Лебяжий и мо-

сты к Лаврушенскому. Шел ледоход. Он говорил всю

дорогу о Толстом, об уходе, о чеховских мальчиках, о

случайности и предопределенности жизни. Его шуба

была распахнута, сбилась набок его серая каракулевая

шапка-пирожок, нет, я спутал, это у отца была серая, у

него был черный каракуль, так вот он шел, легкой летя-

щей походкой опытного ходока, распахнутый, как март

в его стихотворении, как Москва вокруг. В воздухе была

талая слабость снега, предвкушение перемен.

Как не в своем рассудке,

как дети ослушанья...

Прохожие, оборачиваясь, принимали его за пьяного.

«11адо терять, — он говорил. — Надо терять, чтобы в

жизни был вакуум. У меня только треть сделанного со-

хранилась. Остальное погибло при переездах. Жалеть не

надо...» Я напомнил ему, что у Блока в записях есть

место о том, что надо терять. Это когда поэт говорил о

библиотеке, сгоревшей в Шахматове. «Разве? — изу-

мился он. — Я и не знал. Значит, я прав вдвойне».

Мы шли проходными дворами.

У подъездов на солнышке млели бабушки, кошки и

блатные. Потягивались после ночных трудов. Они про-

вожали нас затуманенным благостным взглядом.

О эти дворы Замоскворечья послевоенной поры!

Если бы меня спросили: «Кто воспитал ваше детство по-

мимо дома?» Я бы ответил: «Двор и Пастернак».

Четвертый Щиповский переулок! О, мир сумерек,

трамвайных подножек, буферов, игральных жосточек,

майских жуков — тогда на земле еще жили такие су-

щества. Стук консервных банок, которые мы гоняли

вместо мяча, сливался с визгом «Рио-Риты» из окон и

стертой соскальзывавшей лещенковской «Муркой», за-

писанной на рентгенокостях.

Двор был котлом, клубом, общиной, судилищем,

голодным и справедливым. Мы были мелюзгой дво-

ра, огольцами, хранителями его тайн, законов,

его великого фольклора. Мы знали все. У подъезда

стоял Шнобель. Он сегодня геройски обварил руку ки-

пятком, чтобы получить бюллетень на неделю. Супер-

мен, он только стиснул зубы, окруженный почитателями,

и поливал мочой на вспухшую, пунцовую руку. По новым

желтым прохарям на братанах Д. можно было догадать-

ся о том, кто грабанул магазин на Мытной.

Во дворе постоянно что-то взрывалось. После войны

было много оружия, гранат, патронов. Их, как грибы,

собирали в подмосковных лесах. В подъезде старшие

тренировались в стрельбе через подкладку пальто.

Где вы теперь, кумиры нашего двора — Фикса, Во-

лыдя, Шка, небрежные рыцари малокоэырок? Увы, увы...

Иногда сквозь двор проходил Андрей Тарковский,

мой товарищ по классу. Мы знали, что он сын писателя,

но не знали, что сын замечательного поэта и сын буду-

щего отца знаменитого режиссера. Семья их бедство-

вала. Он где-то раздобыл оранжевый пиджак с рукава-

ми не по росту и зеленую широкополую шляпу. Так

появился первый стиляга в нашем дворе. Он был един-

ственным цветным пятном в серой гамме тех будней.

Лифты не работали. Главной забавой детства было,

открыв шахту, пролететь с шестого этажа по стальному

крученому тросу, обернув руки тряпкой или старой ва-

режкой. Сжимая изо всех сил или слегка отпустив трос,

вы могли регулировать скорость движения. В тросе были

стальные заусеницы. На финише варежка стиралась,

дымилась и тлела от трения. Никто не разбивался.

Приводы в милицию за езду на подножках были

обычным явлением. Родители целый день находились

на работе. Местами наших сборищ служили чердак и

крыша. Оттуда было видно всю Москву и оттуда было

удобно бросить патрон с гвоздиком, подвязанным под

капсюль. Ударившись о тротуар, сооружение взрыва-

лось. Туда и принес мне мой старший друг Жирик пер-

вую для меня зеленую книгу Пастернака.

Пастернак внимал моим сообщениям об эпопеях дво-

ра с восхищенным лицом сообщника. Он был жаден до

жизни в любых ее проявлениях.

Сейчас понятие двора изменилось. Исчезло понятие

общности, соседи не знают друг друга по имени даже.

Жизнь ушла в скорлупки. Недавно, заехав, я не узнал