Иверский свет

жемчужины на Нерли. Когда проходишь между ними,

тебя как бы пронизывают светлые токи взаимной любви

белоснежных соборов, большого и малого.

Море мечтает о чем-нибудь махоньком.

Вроде как сделаться птичкой колибри..

Так же гигантский серый массив дома на Лаврушен-

ском был сердечно обращен к переделкинской даче,

напротив которой, через поле, теперь как посмертная

строфа — травяной квадрат его могилы.

Через несколько лет полный перевод «Фауста» вы-

шел в Худлите. Он подарил мне этот тяжелый вишневый

том с гравюрами Андрея Гончарова. Подписывал он кни-

ги несуетно, а обдумав, чаще на следующий день. Вы

сутки умирали от ожидания. И какой щедрый новогодний

подарок ожидал вас назавтра, какое понимание другого

сердца, какой аванс на жизнь, на вырост. Какие-то слова

были стерты резинкой и переписаны сверху. Он написал

на «Фаусте»: «Второго января 1957 года, на память о на-

шей встрече у нас дома 1-го января. Андрюша, то, что

Вы так одарены и тонки, то, что Ваше понимание вековой

преемственности счастья, называемой искусством, Ваши

мысли, Ваши вкусы, Ваши движения и пожелания так

часто совпадают с моими, — большая радость и под-

держка мне. Верю в Вас, в Ваше будущее. Обнимаю

Вас — Ваш Б. Пастернак».

Ровно десять лет до этого, в январе 1947 г., он пода-

рил мне первую свою книгу. Надпись эта была для меня

самым щедрым подарком судьбы. Сколько раз слова

эги подымали и спасали меня, и какая горечь, боль все-

гда ощущается за этими словами.

Часто в выборе вариантов он полагался на случай,

наобум советовался. Любил приводить в пример Шопе-

на, который, запутавшись в варьянтах, проигрывал их

своей кухарке и оставлял тот, который ей нравился. Он

апеллировал к случаю.

Кого-то из его друзей смутила двойная метафора в

строфе:

Я в гроб сойду и в третий день восстану.

И как сплавляют по реке плоты.

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Он исправил:

Ко мне на суд мой страшный неустанно...

Я просил его оставить первозданное. Видно, он и сам

был склонен к этому — он восстановил строку. Угово-

рить сделать что-то против его воли было невозможно.

Стихи «Свадьба» были написаны им в Переделкине.

Со второго этажа своей башни он услышал частушечный

|дребор, донесшийся из сторожки. В стихи он привнес

черты городского пейзажа.

Гости, дружки, шафера

С ночи на гулянку

В дом невесты до утра

Забрели с тальянкой...

Сваха павой проплыла.

Поводя боками...

На другой день он позвонил мне. «Так вот, я Анне

Андреевне объяснял, как зарождаются стихи. Меня раз-

будила свадьба. Я знал, что это что-то хорошее, мыслен-

но перенесся туда, к ним, а утром действительно оказа-

лось — свадьба» (цитирую по дневнику). Он спросил, что

я думаю о стихах. В них плеснулась свежесть сизого

утра, молодость ритма. Но мне, студенту 50-х, казались

чужими, архаичными слова «сваха», «дружки», «шафера»

аукались с «шоферами». Вероятно, я лишь подтвердил

его собственные сомнения. Он по телефону продиктовал

мне другой вариант. «Теперь насчет того, что вы говори-

те—старомодно. Записывайте. Нет, погодите, мы и сваху

сейчас уберем. В смысле шаферов даже лучше станет,

так как место конкретнее обозначится: «Пересекши

глубь двора...».

Может быть, он импровизировал по телефону, мо-

жет быть, вспомнил черновой вариант. В таком виде эти

стихи и были напечатаны. Помню, у редактора вызыва-

ла опасения строка: «Жизнь ведь тоже только миг...

только сон... » Теперь это кажется невероятным.

В поздних стихах его все больше становится живопи-

си, пахнет краской — охрой, сепией, белилами, санги-

ной — его тянет к запахам, окружавшим когда-то его в

отцовской студии, тянет туда, где

Мне четырнадцать лет.

Вхутемас

Еще — школа ваянья.

В том крыле, где рабфак.

Наверху,

Мастерская отца...

Он окантовывает работы отца, развешивает их по

стенам дома, причем именно иллюстрации к «Воскре-

сению», именно Катюшу и Нехлюдова — ему так близка

идея начать новую жизнь. Он будто хочет вернуться в

детство, все начать набело, сначала, задумал переписать

заново весь сборник «Сестра моя — жизнь», он говорит,

что точно помнит ощущения той поры, давшие импульсы

к каждому стихотворению, переделывает несколько раз

вещи тридцатилетней давности, не стихи перекраивает —

жизнь свою хочет переделать. Поэзию от жизни он ни-

когда не отделял:

Мне четырнадцать лег...

Где столетняя пыль на Диане.

И холсты...

В классах яблоку негде упасть...

Он одобрял мое решение поступить в архитектур-

ный, не очень-то жалуя окололитературную среду. Архи-

тектурный находился именно там, где был когда-то Вху-

темас, а наша будущая мастерская, которая потом сго-

рела, помещалась именно «в том крыле, где рабфак»

и где «наверху мастерская отца»...

Я рассказывал ему об институте, мы все были оше-

ломлены импрессионистами и новой живописью, залы

которой после многолетнего перерыва открылись в му-

зее им. Пушкина. Это совпадало с его ощущением от

открытия щукинского собрания, когда он учился. Куми-

ром моей юности был Пикассо. Замирая, мы смотрели до-

кументальный фильм Клузо, где полуголый мэтр флома-

стером скрещивал листья с голубями и лицами. Думал

ли я, сидя в темной аудитории, что через десять лет

буду читать свои стихи Пикассо, как поеду гостить к нему

на юг и что напророчат мне на его подрамниках взбе-

сившийся лысый шар и вскинутые над ним черные тре-

угольники локтей?

— Как ваш проект? — записан у меня в дневнике

пастернаковский вопрос. Расспрашивая о моем житье-

бытье, он как бы возвращался туда, к началу начал.

Дни и ночи

Открыт инструмент.

Сочиняй хоть с утра...

Окликая детские спои музыкальные сочинения, как

бы вспомнив сказанные ему Скрябиным слова о вреде

импровизации, он возвращается к своей ранней «Импро-

визации», вы помните?

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.

Я вытянул руки, я встал на носки.

Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

И было темно И эю был пруд.

И волны. И птиц из породы люблю вас.

Казалось, скорей умертвят, чем умрут,

Крикливые, черные, крепкие клювы.

Может быть, как в его щемящем «пью горечь тубе-

роз», в музыке этой, в этом «люблю вас» ему послы-

шалась северянинская мелодия? Он молодел, когда го-

ворил о Северянине. Рассказывал, как они юными, с

Бобровым кажется, пришли брать автограф к Северя-

нину. Их попросили подождать в комнате. На диване

лежала книга лицом вниз. Что читает мэтр? Рискнули

перевернуть. Оказалось — «Правила хорошего тона».

Много лет спустя директор игорного дома «Цезарь

Палас» в Лас Вегасе, рослый выходец из Эстонии, ко-

ротко знавший Северянина, покажет мне тетрадь стихов,

исписанную фиолетовым выцветшим северянинским по-

черком, с дрожащим нажимом, таким нелепо-трепет-

ным в век шариковых авторучек.

Как хороши, как свежи будут розы.

Моей страной мне брошенные в гроб!

Расплывшаяся, дрогнувшая буковка «х», когда-то при-

хлопнутая страницами, выцвела, похожая на засушен-

ный между листами лиловато-прозрачный крестик сире-

ни, увы, опять не пятипалый...

Вышедший недавно томик Северянина не особенно

удачен. В нем смикшированы как и вызывающая без-

вкусица, так и яркий характер, лиризм поэта, музыкаль-

но отозвавшийся даже в ранних Маяковском и Пастер-