Собрание сочинений. Том 1. Первый лед

сметаю пыль и тлен,

спускаюсь

в глубь

предмета,

как в метрополитен.

Там груши — треугольные,

ищу в них души голые.

Я плод трапециевидный

беру не чтоб глотать —

чтоб стекла сердцевинки

сияли, как алтарь!

Исследуйте, орудуйте,

не дуйте в ус,

пусть врут, что изумрудный,К—

он красный, ваш арбуз!

Дарвины, Рошали

ошибались начисто.

Скромность украшает?

К черту украшательство!

Вгрызаюсь, как легавая,

врубаюсь, как колун...

Художник хулиганит?

Балуй,

Колумб!

По наитию

дую к берегу...

Ищешь

Индию —

найдешь

Америку!

1961

Второе вступление

Обожаю

твой пожар этажей, устремленных к окрестностям рая!

Я — борзая,

узнавшая гон наконец, я—борзая!

Я тебя догоню и породу твою распознаю

По базарному дну

ты, как битница дуешь, босая!

Под брандспойтом шоссе мои уши кружились,

как мельницы,

по безбожной, бейсбольной,

по бензоопасной Америке!

Кока-кола. Колокола.

Вот нелегкая занесла!

Ты, чертовски дразня, сквозь чертоги вела и задворки,

и на женщин глаза

отлетали, как будто затворы!

Мне на шею с витрин твои вещи дешевками вешались.

Но я д у ш у искал,

я турил их, забывши про вежливость.

Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом.

Синей лампой в подвале

плясала твоя негритянка!

Я был рядом почти, но ты зябко ушла от погони.

Ты прочти и прости,

если что в суматохе не понял...

Я на крыше, как гном,

над нью-йоркской стою планировкой.

На мизинце моем

твое солнце — как божья коровка.

1961

Лобная баллада

Их величеством поразвлечься

прет народ от Коломн и Клязьм.

«Их любовница — контрразведчица

англо-шведско-немецко-греческая...»

Казнь!

Царь страшон: точно кляча, тощий.

почерневший, как антрацит.

По лицу проносятся очи,

как буксующий мотоцикл.

И когда голова с топорика

подкатилась к носкам ботфорт,

он берет ее

над толпою, точно репу с красной ботвой!

Пальцы в щеки впились, как клещи,

переносицею хрустя,

кровь из горла на брюки хлещет.

Он целует ее в уста.

Только Красная площадь ахнет,

тихим стоном оглушена:

«А-а-анхен!..»

Отвечает ему она:

«Мальчик мой государь великий не судить мне твоей вины но зачем твои руки липкие солоны?

баба я

вот и вся провинность государства мои в устах я дрожу брусничной кровиночкой на державных твоих усах

в дни строительства и пожара

до малюсенькой ли любви?

ты целуешь меня Держава

твои губы в моей крови

перегаром борщом горохом

пахнет щедрый твой поцелуй

как ты любишь меня Эпоха

обожаю тебя

царуй!..»

Царь застыл — смурной, малахольный,

царь взглянул с такой меланхолией,

что присел заграничный гость,

будто вбитый по шляпку гвоздь.

1961

Тишины!

Тишины хочу, тишины...

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины...

чтобы тень от сосны,

щекоча нас, перемещалась,

холодящая словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни.

Тишины...

Звуки будто отключены.

Чем назвать твои брови с отливом?

Понимание — молчаливо.

Тишины.

Звук запаздывает за светом.

Слишком часто мы рты разеваем.

Настоящее — неназываемо.

Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,

с впечатленьями, голосами.

Для нее музыкально касанье,

как для слуха — поет соловей,