«А мира нет и нет. Кружась, отходят звезды…»
А мира нет и нет. Кружась, отходят звезды,
Бесспорные дряхлеют облака.
О смерти желтая река!
О пустотою пораженный воздух!
Ужели нам иного воплощенья
Обетованного — не обрести?
Бесполая земля, прости,
Мое к тебе сухое отвращенье!
«Как тяжелы и непокорны тучи!..»
Как тяжелы и непокорны тучи!
И эта действенная мгла
Ужель кого-нибудь могла
Не сбросить с вероломной кручи?
Молчит неопытная твердь,
И рвется надвое дыханье.
Я жду: до первого свиданья,
Моя возлюбленная смерть!
«Податливое колебанье перекладин!..»
Податливое колебанье перекладин!
Прикрывшись облаком, мой сон глядит,
Как я карабкаюсь. А ветер беспощаден
И лесенка беспомощно звенит.
Качаясь над тугим пространством, — замираю —
Вот перетрется тоненькая нить,
Вот-вот. — Я это ощущенье называю
Невыносимым словом — жить.
«Увы, он бессмертен, рифмованный узел!..»
Увы, он бессмертен, рифмованный узел!
Увы, мы не можем земные покинуть стихи!
Но отданы мы легкомысленной музе
И годы, как голос, вдоль нот отойдут на верхи.
Кто с музой и с жизнью не точно срифмован,
Тот должен покинуть исчерченный наш черновик.
И вместо досадного — новое слово
Суровый и неистощимый отыщет язык.
«Тише смерти, тише жизни…»
Тише смерти, тише жизни,
Шаг за шагом — в тот покой.
Все, ах все — в глазах отчизны,
И небесной, и земной.
Поступь звезд грустней и глуше —
Слух протяжен и высок.
Счастье нам, вручившим души
Белому покою строк.
«Так повелось: скрипит упрямый флюгер…»
Так повелось: скрипит упрямый флюгер
И север жизни ищет клювом петуха.
Но за позором мглы, покорны праздной вьюге,
Лишь два стиха.
Линяет сердце и — стекает слабой краской
Туда, где места жизни даже не нашлось,
Где два стиха легли скупой повязкой —
— Так повелось.
«Вдыхая запах тишины…»
Вдыхая запах тишины
И горький, обветшавший воздух,
Бесплотные мы сберегаем сны,
Падучие мы собираем звезды.
И в небольшой горсти лежит
Вся тяжесть голубого мира…
Как с небом неумело говорит
Земная, ниспровергнутая лира.
«Что встреча нам, мы разве расставались?..»
Что встреча нам, мы разве расставались?
Не мы у времени на поводу.
Словами, друг, немыми мы связались,
И нас ли дни, как стрелки, разведут?
Опять звезда на небе перетлела.
Наш теплый ветер замедляет шаг.
И через тонкий край простого тела
Перекипевшая бежит душа.
«Еще! Внимай признательному пенью…»
Еще! Внимай признательному пенью
Земной оси — и обвивай плющом
Мои года. И верный вдохновенью
Земли и жизни, ах проси — еще, еще!
Мне ближе всех — о зыблемая радость.
И повторяю я, волнуясь и спеша, —
Останови ее, земную младость,
Впервые без вести пропавшая душа.
«Земли широкие и тяжкие пласты…»
Земли широкие и тяжкие пласты
Господний меч рассек земные недра.
И ты, как меч, — мой светлый недруг,
Ах, Муза, — ты.
И грудь рассечена. И пахнет солнцем свет
Возлюбленной и вдоволь горькой раны.
Так покидал земные страны
Мои — сонет.
«Песком рыдают жаркие глазницы…» [35]
Песком рыдают жаркие глазницы.
На долгом солнце высохший скелет, —
Последний свет пылающей денницы,
И пыль горька, и горек палый свет.
О прах, о жаждой сжатые ресницы,
О кости стен, которым срока нет,
О голый город — долгий, мертвый бред
Любовью тифом вымершей больницы.
Лишь тленье памятно домам Толедо.
В глухие облака беззвездный понт
Дохнул, и ливнем полилась беседа.
На площади, врастая в горизонт,
Смывая запах битв, любви и пота,
Темнее облак, латы Дон-Кихота.
«Седая прядь, и руки Дон-Жуана…»
Седая прядь, и руки Дон-Жуана
В сетях морщин роняют пистолет.
И в зеркалах зеленый бьется свет —
Самоубийства радостная рана.
Камзол прожжен, и мира больше нет.
И командоров шаг за проседью тумана.
И на земь падает притворная сутана.
И резче стали за окном рассвет.
О Дона Анна! Сладость грешной встречи,
И бутафория — весь закоцитный мир,
И пахнет нежностью нагорный клир,
И лиры вне — стенанье струн и речи.
Так озарит любовью хладный брег
Руководительница мертвых нег.
