«Шахматы ожили. Нам ли с тобой совладать…»
Шахматы ожили. Нам ли с тобой совладать
С черным и белым безумьем игры?
Мы не должны, мы не можем, не смеем собрать
И помешать им играть до поры.
Кто их сокрытую волю расторг и отверз?
Слышишь размеренный топот коней?
Мечется вдоль по квадратам грохочущий ферзь
В поисках черной подруги своей.
Ты вовлекаешься в эту слепую игру
Пешек, слонов, королев, королей.
Вижу, я вижу, — ты гладишь вспотевшую грудь
Взмыленных черных и белых коней.
Медленно, в пол-оборота ко мне обратясь,
Ты на себя надеваешь узду.
Ты как подарок берешь эту темную страсть.
Верно, я скоро к тебе подойду.
«Чаинки в золотом стакане…»
Чаинки в золотом стакане —
О влажный, выпуклый огонь!
Касается стеклянной грани
Чуть напряженная ладонь.
Огонь неуловимый пролит,
И жизнь на блюдце замерла:
Умрут от воздуха и боли
Чаинок влажные тела.
Чаинка, жизнь моя, ужели
И ты судьбой осуждена
Упасть из огненной купели
На край фарфорового дна?
Улитка («Твой хрупкий и непрочный дом…»)
Твой хрупкий и непрочный дом
На выгнутой прозрачной спинке
В дыханьи влажном и густом
Ползет по чешуе корзинки.
Безглазая! Два лучика твоих
В тревожном воздухе не могут
Среди товарок, слабых и слепых,
Найти свободную дорогу.
Душа! среди тревожных слов
Твой путь, твой день, должно быть, краток.
Что могут лучики стихов!
Чем ты предотвратишь утрату!
«Строжайшей нежности вниманью…»
Строжайшей нежности вниманью,
Винтовка, ты передана.
Невестою обряжена
И приготовлена к свиданью.
Тебя прозрачною фатой
Окутает бездымный порох.
Ты жениха найдешь в просторах,
В прицельной рамке кружевной.
Поет над головой струна,
И брызжутся камней осколки.
Изменница, невеста, стольким
Ты в тот же день обручена!
«Эх, балалайкою тренькай…»
Эх, балалайкою тренькай,
Плачь, неземная струна!
Здесь, у скамейки, маленькой
Тенором вторит весна.
Прячется за парапетом,
Там, над пустою Невой,
Отблеск вечернего света,
Отблеск совсем голубой.
Милая, милая, вдосталь,
Милая, нам до зари —
Там, у высокого моста
Гаснут с зарей фонари.
Спрятался месяц за тучку,
Больше не хочет гулять.
Дайте мне правую ручку
К пылкому сердцу прижать.
«Лазурный ветер благостыни…»
Лазурный ветер благостыни,
Небесной, емкой высоты —
В моей отторженной пустыне
Неукоснительней мечты.
О неповторная неволя,
Беленый, скучный потолок, —
Где ты, растрепанное поле
Цветов, волос, и губ, и строк?
Звезда наперсница свиданья,
Слепой покой монастыря,
О похладевшее лобзанье
И лжесвидетельство — заря!
Гляжу на неповторный иней —
О свет тлетворной пустоты,
О ножки, ножки, — где вы ныне,
Где мнете вешние цветы?
«Firenze divina! О pallida seta!..»
Firenze divina! О pallida seta!
О палевый шелк, облачко и закат,
И с севера брызжет лазурного света
Стремительной болью, в глаза, водопад.
Рвется томительный дым у подножья,
Хлещет огонь о бока.
Выше, костер! И простерта над ложью
Шелка — слепая рука.
Савонарола! Неистовство пепла!
Савонарола! И верой слепа
Болью, любовью гудела и слепла,
Билась толпа,
Точно огнем, озаренная страхом.
Верой сжигавший — сожжен.
О проповедник — и с огненной плахи
Каменный лик — в небосклон.
И тень налегла.
Но от века одета
Флоренция в палевый, облачный шелк.
Firenze divina! О pallida seta!
О память — в веках отдающийся голк.
«Венеция! Наемный браво!..»
Венеция! Наемный браво!
Романтика и плащ, и шпага,
Лагун зеленая отрава —
Век восемнадцатый — отвага!
Венеция, невеста, вашим
Быть постоянным кавалером.
Адриатическая чаша
И теплый ветр над Лидо серым.
И бегство, — бегство Казановы,
Свинцовых крыш покатый холод.
Венеция! Последним словом,
Как ночь к плащу, — я к вам приколот.
Пред Вами полтораста лет,
Послушные, сгибают спины.
Лагун и дней тогдашних свет
Знаком в глазах Марины
Цветаевой.