Повести. Пьесы (СИ)

— Вот ты чего сюда приехал?

— Надо же мир поглядеть. Ну и тугрики, само собой.

— Много выходит?

— Сотни четыре, если без напряжения.

— С калымом?

— Не, законные. Калым тут слабый, не стоит унижаться.

— Тебя как зовут?

— Михалыч. Со школы кликуха такая, я уж привык.

— А тебя?

— Ну, раз ты Михалыч, значит, я Антоныч.

— Очень приятно, — блеснул воспитанием водитель.

— Значит, четыре сотни?

— Примерно.

— А уходит?

— Думаю, половина. Баба чего-то припрятывает, ну а сколько — это нам с тобой не узнать.

— А скопит?

— Может, машину купим. Или пианино — дочка вон растет. Были бы тугрики, а уж куда деть… Нынче такая эпоха — без денег нельзя.

— Почему нельзя? — спросил Антоныч и вскинул на водителя светлые нахальные глаза. — Я ведь живу.

— Без денег никто не живет, — отмахнулся водитель, — сколько-нибудь, да получаешь.

— Нисколько, — сказал Антоныч.

— Уволился, что ли?

— Да уж три года.

— И чего делаешь?

— Мир гляжу, — с ухмылкой сказал Антоныч, — тебе надо, и мне хочется.

— А живешь на что?

Антоныч ответил косвенно:

— Ты в своей жизни много померших с голоду видел? Вот и я не встречал.

Подождал возражений, не дождался и заключил твердо:

— Все живут. Честные, жулики, трудяги, тунеядцы — все живут.

— А семья? — спросил водитель.

— Холостяк! — сказал Антоныч с некоторым даже злорадством.

— Тогда другое дело, — обрадовался водитель, найдя оправдание странному человеку, — тебе легче. А у меня дочь. Куда от нее денешься?

Он явно хотел разойтись мирно.

Но Антоныч гнул свою линию:

— Ну и что — дочь? Много на нее надо? Ты вот вдумайся, в чем твоя жизнь заключается? Сперва зарабатываешь, потом тратишь. На хрена тебе это колесо?

— Ну, а чего делать? — растерялся водитель.

— А плюнь. У бабы небось на пять лет скоплено. Вот и живи пять лет в свое удовольствие. Мир посмотри. Помрешь — назад не пустят.

— Бичевать, что ли?

— А хотя бы. Зачем-то ведь люди бичуют. Тоже себе не враги.

На этот раз водитель думал долго и ответил серьезно:

— Нельзя. Избалуюсь. Я за баранкой восемь лет, с армии. Всего две аварии, и то не я виноват, меня стукнули. Так что водить умею. А больше мне себя уважать не за что.

— Ну раз так, — пожал плечами Антоныч и не окончил фразу — потерял интерес к разговору.

— Мир поглядеть — оно, конечно, ничего, — проговорил водитель. — Только ведь надо человеком остаться.

Антоныч выслушал это равнодушно и не возразил. Он уже был человеком. Отработал. Хватит.

На развилке самосвал повернул к карьеру, а Антоныч сошел и оказался в поселке дорожников. Поселок был небольшой, домов на тридцать, но при всех атрибутах населенного пункта: среди изб и бараков стояли магазин, столовая и даже парикмахерская.

В столовой было четыре блюда. Антоныч пообедал винегретом и борщом, хлеба взял побольше, а на гуляш с компотом тратиться не стал.

Выйдя на улицу, посмотрел на небо — до темна оставалось часа четыре. Пока попутка, пока дорога… Приезжать на новое место вечером он не любил.

Он медленно оглядел поселочек, понял его и, почти не колеблясь, сделал выбор между магазином и парикмахерской. Заодно и постригусь, подумал он и усмехнулся старому, еще школьных лет, анекдоту.

Парикмахерше было лет тридцать пять, глаза робкие, не по профессии. Он повесил рюкзак на вешалку, расстегнул куртку и спросил:

— Сессон делаете?

— Чего? — испугалась парикмахерша.

— Сессон, — повторил он, — самая мода, весь Копенгаген носит.

— А это когда уши закрыты?

Он посмотрел на парикмахершу, понял ее и сказал:

— Да черт с ним, с сессоном. Стриги, как умеешь, и не мучайся.

— Я ж не знаю, как вам нравится.

— Как сделаешь, так и понравится. Он сел в кресло и прикрыл глаза. Руки у женщины были легкие и бережные, хорошие руки.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила она.

— От удовольствия…

А забавно, думал он, ведь как пострижет, так и выпадет жить дальше. Сюда пришел вроде как бичом. Оставит гриву подлинней — придется хипповать. Оболванит — значит, только из заключения, тоже неплохо: мужики опасаются, бабы жалеют.

— Голоду помыть?

Он кивнул, и женщина принесла железный кувшин с горячей водой. Ручка была обмотана тряпкой.

— Сервис у вас тут, — сказал он, — как в Амстердаме.

Женщина постригла коротко, но не оболванила: лицо в зеркале выглядело уверенным и даже красивым — густые брови, волосы от пробора крутой волной, длинный шрам на худой щеке.

А ничего, подумал Антоныч, годится. Следователь по особо важным делам. Или аферист.

— Молодец, — сказал он женщине, — как для себя старалась.

И глянув ей прямо в глаза:

— Может, и вправду для себя?

— Да нет уж, для кого другого, — ответила женщина и покраснела.

Ночевал он у нее.

Утром женщина готовила завтрак, а он лежал в постели, курил и без особого любопытства, больше из вежливости, спрашивал, чего она подалась на восток из своей Костромы.

— Жизнь так сложилась, — ответила женщина.

— Замуж думала выйти?

— И это тоже, — просто согласилась она. Горечи в голосе не было — видно, привыкла принимать жизнь такой, какая есть.

Работала она без сменщицы и ушла рано, показав, куда прятать ключ. Рубашку, свитер и портянки она ему выстирала с вечера. Хорошая баба, думал он, добрая. Надо уходить.

Он натянул еще влажный свитер, сунул ключ в условное место и ушел.

На стройку он подгадывал к обеду, но не вышло: на малой речке пополз берег и перекосило временный мост. Один торопливый шоферишко все же рискнул — машину завалило набок. Остальные пошли в объезд, что было дольше и неприятней, ибо несколько раз машину приходилось толкать.

Так что в Колькин ключ Антоныч добрался поздно, в сумерки, причем в мокрых портянках, и это было хуже опоздания, поскольку временем он был очень богат, а портянок запасных не имелось.

Он вышел там, где вышло большинство, хотел поставить рюкзак у ног, но сухого места поблизости не оказалось: новый асфальт был весь загваздан ошметками глины в рубчатых вмятинах.

— Центр, что ли? — полюбопытствовал Антоныч у худенького паренька.

— Тут центра вообще нету, — ответил тот не без удовольствия и, выждав паузу, объяснил: — Центр по проекту у реки. Вот лет через пять тут будет…

Парень был смешной, хрупкий, совсем молоденький, со светлыми глазами и почти бумажной белизны волосенками. Он старался держаться старожилом, но его типовая зеленая спецовка еще не обносилась и на спине свежо белела единственная надпись «Новотайгинск».

Антоныч посмотрел на парня, понял его и спросил без дальних подходов:

— Ну, и что тут у вас вечерами творится?

— А! — махнул рукой парень и улыбнулся. — Кто во что горазд.

— А ты во что?

— Я? Сегодня, например, костер.

Костер Антонычу был ни к чему, но на всякий случай поинтересовался:

— Далеко?

— Вон, на берегу, — показал парень. — Видно будет. Только вправо не идите, там асфальт плавят. А если по берегу идти, обязательно наткнетесь.

— И далеко этот берег тянется?

— Берег-то? — переспросил парень. Он опять выждал паузу и ответил с неумелой небрежностью: — Да не так чтобы очень. Примерно до Северного Ледовитого океана.

Молодец, усмехнувшись, подумал Антоныч, хорошую фразу запомнил.

Он узнал, где столовая, и сразу двинул туда, потому что время шло к закрытию.

Успеть-то он успел, но на раздаче было пусто — даже хлеб убрали.

— Ну хоть что-нибудь да есть, — убежденно сказал Антоныч.

Раздатчица развела руками:

— Закрылись уже. Вот котлета осталась, но ведь холодная и без гарнира.

— Компот, — сказал Антоныч и взял с подноса последний стакан. — Норма! Как в Букингемском дворце.

Он поел быстро и с удовольствием, хотя котлету пришлось облагородить столовой ложкой горчицы. Губы он утер салфеткой, добыв ее из стаканчика на соседнем столе. После чего со вздохом сказал раздатчице: