Легенды о доне Хуане (Жуане). Дон Жуан на сцене

 Но не кричали “горько” шумовато,

 Поскольку въяве

 Было горьковато.

 Была на тёще гения печать.

 Достало б ей гостей поугощать

 И тем же салом, тою же ветчинкой,

 Картошкой, студнем из телячьих ног...

 Так нет же, а сварганила пирог

 С той самой рыбно-луковой начинкой

 И “дурочку”, прикрытую со сметкой

 Под честною

 Фабричной этикеткой.

 Добро и зло —

 Две стороны медали.

 Вот выпили и все добрее стали.

 Сердца открыли, сжатые в тиски.

 Ну, что такое зелье?

 Так — водица!

 Но как свежо зарозовели лица,

 Тугие развязались языки.

 У бывшей в напряжении Наташи

 Опали плечи

 В памятном вальяже.

 Какой-то дед спросил, беря пирог:

 — Преуважаемый, а как острог? —

 Старик был стар, но в памяти и силе,

 Пожалуй, посильней внучат иных.

 То был заглавный корень Кузьминых,

 Отец отца Наташи — дед Василий.

 — Острогов нынче нет! —

 Мой тезка — в колкость:

 — А если нет острогов,

 Где же строгость?..

 Что мой Жуан

 Был встречен как герой,

 Меня и то коробило порой,

 Как будто он не лес пилил на трассе,

 Не пни в глуши таежной корчевал,

 А с некою задачей побывал

 В почетной экспедиции на Марсе.

 Наверно, проявлялся в тот момент

 Судьбы сибирской

 Некий рудимент.

 Сибирь, мой край,

 Затмивший все края,

 О, золотая каторга моя,

 Приют суровый праотцов бесправых,

 Где барско-царских не было плетей,

 Но лыко нам неведомых лаптей,

 С железом кандалов прошло на равных.

 Народом ничего не позабыто,

 Что в жизни поколений

 Было бытом.

 Сибиряку сама живая данность

 Внушала и суровость и гуманность.

 Почти в любой семье сибиряка

 Для беглецов считалось делом чести

 На самом видном и доступном месте

 Поставить на ночь кринку молока.

 И, тронутую грешными устами,

 Крестили заскорузлыми перстами.

 Сибирь моя,

 В просторах безграничных

 Ты принимала всех иноязычных.

 У всех поныне свой особый лик,

 Но всё сильнее вечное стремленье,

 Чтоб после вавилонского дробленья

 Здесь снова обрести один язык.

 Твои небостремительные башни

 Уже давно затмили

 День вчерашний.

 Сибирь моя,

 Ты вся в кипучей стройке,

 Вся в переделке, вся ты в перестройке,

 Любовь моя, ты вся из новостей,

 А если вместе с “дурочкой” угарной

 Был заведён мотив рудиментарный,

 За то не будем осуждать гостей.

 Таков порядок:

 После крепкой влаги

 Запеть надрывно

 Песню о бродяге.

 Не пела лишь Наташа,

 С видом чинным

 Неугомонным занимаясь сыном.

 А Федя деловито, без конца,

 Переходил, как ангел примирений,

 С её колен на теплоту коленей

 Легонько подпевавшего отца,

 Как будто этой хитростью наивной

 Хотел связать развяз

 Любви взаимной.

 Жена сидела

 Рядышком с Жуаном,

 Дразня супруга профилем чеканным,

 Девически смягчавшимся в былом,

 Коса всё с тем же золотым избытком

 Её венчала свитком, словно слитком,

 Красиво свитым греческим узлом.

 Отбившиеся локоны горели,

 Как лепестки цветка

 На длинном стебле.

 По части стебельков

 И прочих трав

 Мой друг при опыте был не лукав,

 А искренне смотрел на всё и даже

 Всё старшее в природе почитал,

 Поэтому не о Душе мечтал,

 Мечтал о теле — тело было старше.

 Меж тем бродяга песенный помалу

 Лишь подошёл

 К священному Байкалу.

 Есть в русской песне

 Высшая отрада,

 Дойдёт до песни, ничего не надо,

 Лишь песню дай — поющие не пьют.

 И сам влюблённый в песенное диво,

 Жуан впервые думал неучтиво:

 “Чёрт побери, они ещё поют!”

 Тут вроде бы из-за Федяши в певни

 Пришлось вмешаться

 Марфе Тимофевне.

 Так Федя

 И на этот раз помог

 Переступить той горенки порог,

 Где бревна неприступные в оплоте

 До сей поры его дивили той

 Старинной первозданной простотой

 И чистотой своей открытой плоти.

 Они в линейно ровных строчках пакли

 Ещё, казалось,

 Древним лесом пахли.

 Подумал:

 “Красоте не нужен лак”.

 Послушал: “Что ж  Наташа медлит так?”

 А как ей было, мучаясь расплатой

 И продолжая в робости любить,

 К нему через порог переступить

 Бабёнкою паскудно виноватой?

 На шорох оглянулся по тревоге —

 Жена уже стояла на пороге.

 К застывшей у проёма

 Скорбным знаком

 Жуан шагнул отяжелевшим шагом,

 Да так, что пола заскрипел настил.

 Наташа своей грешно-золотою

 На грудь ему упала головою.

 — Жуан, прости!..

 — Мой Сын тебя простил.

 — А ты, Жуан? — заговорила снова.

 — Молчи!.. Ни слова!..

 Никогда ни слова!..

 Не он ли

 При долине перед взгорьем

 Два года возносил себя над горем?

 Не он ли у обрыва на краю,

 Облаянный сторожевыми псами,

 Мужскими, небегучими слезами

 Два года отмывал любовь свою?

 Превозмогая горести и боли,

 Поднялся над самим собой

 Не он ли?

 Для страстного

 Любовь — душевный оттиск,

 А вместе с тем и смысла трудный поиск.

 Но истина давалась нелегко,

 Внушалась болью, вставшей над интригой.

 Перед Любовью вечной и великой

 Всё злое, однодневное — мелко.

 Для страстного не может быть иначе, —

 Простив однажды,

 Страстный любит жарче.

 Не помирила теплая постель,

 Супругов не помирит колыбель

 И не сведут любые комитеты,

 И кто бы ни просил, и ни грозил...

 — Жуан, сначала свет бы погасил!..

 — Пусть, пусть горит до самого рассвета!..—

 Хотя Любовь при свете лучше зрима,

 Она стихами неизобразима.

 — Молчи, молчи,

 Не приступы стыда,

 Придумали одежду холода...—

 Жуан болтал с шутливостью игривой, —

 Ты косы расплети по всей длине,

 Люблю тебя на золотой волне

 Лицом ко мне с улыбкою счастливой!..

 Молчи, молчи!..—

 Теперь, сказать не к ночи,

 Заговорил он тише и короче.

 Но в жарком буйстве

 Расплетённых кос,

 В глазах жены был некий парадокс,

 Который женщину в любви прекраснит,

 О некоей загадке говорит:

 При жажде счастья взгляд её горит,

 При полном счастье почему-то гаснет.

 А разве бы всё это, небезгрешный,

 Жуан заметил

 В темноте кромешной?

 Так в горенке

 С любовью, страстно спетой,

 Метался свет до сутеми рассветной.

 Себя не ставя во главу угла,

 Жуан при полном торжестве задора

 Не вел себя нахально, как обжора:

 Поел — и отвалился от стола, —

 А как бы говорил хозяйке Нате:

 Нет, нет, вы этот стол

 Не прибирайте!

 А утром,

 Давшим счёт хорошим дням,

 Он обновлённым встал по всем статьям,

 По-новому решительным и смелым.

 В колонии, затронутою ржой,