Возвращение к звездам: фантастика и эвология

«Специфически детской» мы назовем книгу, о которой можно сказать ребенку: «Тебе уже поздно это читать». На всех этапах своего создания — от первоначальной авторской идеи до преимущественного распределения в школьные библиотеки (при социализме) — эти книги имели четкую возрастную ориентацию.

Так вот, если ограничиться Россией социалистической и постсоциалистической, из всей «специфически детской литературы» в памяти всплывает «Тимур и его команда» А.Гайдара [88], ныне совершенно неудобочитаемый «Старик Хоттабыч» Л.Лагина [89], «хит всех времен, возрастов и народов» — «Волшебник Изумрудного города» А.Волкова [90]. С большой натяжкой в этот список можно включить В. Крапивина [91]. «Журавленок и молнии», «Колыбельная для брата», «Голубятня на желтой поляне», может быть, лучшие в свою эпоху

книги о детях.

 Но «книги о детях» могут ведь быть и взрослыми книгами. Можно сказать ребенку: «Ты уже вырос из Крапивина» или «Тебе уже поздно смотреть "Чучело"»?

И все! Вероятно, какие-то наименования я забыл, что- то неоправданно выкинул из анализа, административным порядком присвоив статус «взрослых» (Л.Кассиль, из современных Н.Ютанов, ранний К.Булычев, С.Лукьяненко). Но проблемы это не снимает: хороших «детских» книг все равно непропорционально мало. Это при том, что едва ли не каждый талантливый писатель считал своим долгом отдать дань этой специфической ветви литературы.

Повсеместная неудача этих опытов позволяет сделать вывод, что речь идет о некой закономерности, об определенном социальном явлении, которое до сих пор практически не изучено.

«Повесть о дружбе и недружбе» не хочется называть слабым произведением. Текст читается легко, язык остается языком Стругацких (и этим сказано все), сюжет, конечно линеен и предсказуем, как в компьютерном квесте средней простоты, но в общем сюжеты всех сказок мало отличаются друг от друга, так что само по себе это вряд ли должно считаться недостатком.

Однако даже фанаты Стругацких не относят «Повесть…» к творческим удачам. Для взрослого читателя книга скучна. В ней нет ничего нового. Но и школьники-подростки предпочитают этой вещи взрослую повесть «Трудно быть богом». В крайнем случае согласны на «Страну багровых туч».

Хотелось бы еще раз подчеркнуть, проблема дефицита детских книг не выдумана мною. Ее реальность была подтверждена социологами и литературоведами издательств, прочесавшими частым гребнем всю русскоязычную литературу в поисках текстов, достойных заполнить пустующую и уже потому прибыльную нишу книгоиздательского бизнеса. Почти безрезультатно.

Соответствующие заказы были предложены признанным мастерам фантастики. С тем же успехом. «Там вдали за рекой» — прекрасная сказка. Но это не уровень А.Лазарчука [92]. Как «Детский мир» — не уровень А.Столярова [93], «Повесть о дружбе и недружбе» — не Стругацкие, а многочисленные «Алисы…» — не Булычев.

Если бы я знал решение Проблемы, я не стал бы писать работы. Я сделал бы эту Книгу, обеспечив сразу и «место среди тысячи избранных», и безбедную жизнь. (Так сказать, душу и славу в одном флаконе.) Увы, есть только соображения, в большей степени негативные, чем конструктивные.

Парадокс обучения состоит в том, что еще

 никто никогда и никого ничему не научил в вертикальной группе.

 Сама асимметрия отношений ученик-учитель не позволяет устойчиво транслировать неискаженную информацию. Ученик начинает обучение в тот момент, когда он перестает быть учеником и становится другом или коллегой.

 (Обучение возможно только в пределах горизонтальной группы.)

В приложении к писателю это прежде всего означает, что автор должен воспринимать ребенка как равного. Но равными себе взрослые обычно воспринимают взрослых. Потому с взрослой литературой и нет проблем. (Автор и читатели априори образуют горизонтальную группу.)

«Специфически детская литература» призвана «научить». И при социализме, и при капитализме к этому сводится ее социальное предназначение: адаптировать ребенка к миру взрослых. Формула известна: «Книга — лучший помощник учителя». И дело не в засилье редакторов и цензоров — здесь именно тот случай, когда намерения общества совпадают с намерениями автора: традиции просветительства бессмертны — по крайней мере, в этой стране. Вот и «Повесть о дружбе и недружбе» учит. Дружбе и недружбе, разумеется. И как отличить первую от второй.

В «специфически детских книгах» неравенство подразумевается: автор и читатели образуют вертикальную группу. Потому «научить» не удается. А остальные составляющие литературного текста слишком легко принести в жертву дидактике. И приносят.

Так значит все-таки «так же, как для взрослых»?

Да нет, этого совершенно недостаточно.

Прежде всего возникает проблема интереса. Несколько упрощая, можно сказать, что подросток воспринимает либо очень красивые, либо очень необычные тексты. (Исключение составляют книги типа «Тимур и его команда», которые читают, как правило, не ради помощи старушкам, а для того, чтобы научиться сколачивать стулья, общаться с хулиганами и делать много других

 практически полезных

 вещей.) Уже само по себе это приводит к трудно выполнимым художественным требованиям.

Далее, книга должна быть не только необычна, но и

 понятна.

 Взрослый читатель знает, что миров-отражений много и готов следовать за автором в нарисованную тем Вселенную. Ребенок не менее хорошо знает, что мир един и он находится в самом его центре. Вписываться в сколь угодно прекрасную, но чужую (авторскую) картину реальности ребенок скорее всего не станет. (И это отнюдь не противоречит известному утверждению о лабильности психики ребенка. Представить вымышленный мир — это одно, поверить в него — совсем другое, а вписаться в мир, построенный другим, принять чужие — навязанные — правила игры, это совсем третье. Дело не в том, что ребенок не сможет вписаться. Сможет, но, боюсь, не захочет.)

Писатель может снова стать ребенком, написать книгу от имени ребенка, в картине мира ребенка, в системе ценностей ребенка. Но! Этим ребенком обязательно будет он сам. И это означает, что текст, картина мира, система ценностей обречены быть устаревшими. Лет эдак на двадцать. И современный подросток с полным основанием скажет: «Моему народу это неинтересно».

Но почему писатель не может «внести поправки», «учесть снос» и «дать верный прицел»? Потому что в соответствии с формальной динамикой общества развитие проходит через отрицание. Эдикты сегодняшних пятнадцатилетних не просто отличаются от моих. Они моим противоположны. Я в состоянии это понять, но понимание это неконструктивно. Их ценности представляются мне странными. А мои ценности — для них хлам. И бесполезно искать правых и виноватых — нужно согласиться с А. Лазарчуком («Жестяной бор»): именно такая ситуация представляет собой норму, реактивное, поступательное движение общества. Как раз отсутствие отрицания следует считать социальной болезнью.

Это делает написание детской книги почти безнадежным. Однако дело обстоит еще хуже. Если автор каким-то не вполне понятным мне способом напишет текст с позиций сегодняшнего школьника, он станет

 понятен,

 но перестанет быть

 необычен.

 Противоречие сугубо тризовское. Формула (с позиции юного читателя) выглядит так: мир должен совпадать с моим, иначе я в него не захочу войти, мир не должен совпадать с моим, иначе мне он не интересен. Можно и продолжить. Мир должен меня чему-то учить (иначе мне он не нужен), но я не желаю и не буду учиться тому, что придумали вы.

И остается сделать вывод, что детская литература, специфически детская литература, дидактическая и воспитывающая, имеет право на существование и даже очень нужна — при том условии, что автору удается отталкиваться не от «вчера» (реакция юного читателя: глупо), не от «сегодня» (реакция: скучно), но от «завтра» (интересно!). Детская книга обязательно должна быть кусочком будущего. Но не вымышленного. Реального. Но все-таки чуть-чуть упрощенного, потому что нельзя начинать учиться математике по учебнику вариационного исчисления.