От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе

Как и другие памятники народной агиографии, относящиеся к типу «святой из гробницы», Сказание о Кирилле Вельском начинается с обретения неизвестного нетленного тела и одновременных явлений его владельца различным людям с просьбой о его перезахоронении. Одна лишь слепая старица Акилина смогла сообщить необходимые сведения о таинственном умершем и тут же прозрела. Согласно ее рассказу, он звался Кириллом, жил в XV веке и был тиуном новгородского наместника. Однажды боярин так разгневался на своего слугу, что тот был вынужден бежать. Когда Кирилл подбежал к реке Ваге, вода расступилась перед ним. Увидев это чудо, боярин тут же просил у слуги прощения. Кирилл простил его, но затем, «перекрестив лице свое, прекленися ниц, и абие утопе в воде». По велению боярина тело утопленника было похоронено на церковном кладбище недалеко от берега Ваги. В конце XVI в. нетленный гроб Кирилла был вымыт из берега рекой, изменившей свое русло. Его перезахоронение и последующее поклонение Кириллу сопровождалось исцелениями и другими чудесами.

Почитание этого святого самоубийцы всегда имело только локальное распространение, к тому же часовня, где хранились мощи Кирилла, в начале XVIII в. сгорела, однако, судя по материалам интернета, культ Кирилла Вельского живет и крепнет до сего дня. Он считается покровителем города Вельска, где его именем часто нарекают новорожденных, а день его памяти (22/9 июня) так популярен у местных жителей, что в советское время власти вынуждены были сделать его Днем города. В настоящее время ведутся работы по восстановлению сгоревшей часовни, а «Кириллов день» отмечается крестным ходом уже в масштабах Архангельской епархии. Существует также местная иконописная традиция образа этого святого, который изображается в свои предсмертные мгновения на берегу реки [183].

Последовательное сопоставление отмеченных ранее особенностей «рассказа о купце» со сведениями о Кирилле Вельском обнаруживает их несомненное сходство (даже картина, заказанная Скотобойниковым, находит параллель в иконографии св. Кирилла). На первый взгляд этому сопоставлению противоречит лишь юный возраст самоубийцы в тексте Достоевского, ведь Сказание о возрасте Кирилла ничего не говорит, да и едва ли тиун новгородского воеводы был ребенком. Однако современные сведения о культе этого местночтимого святого именуют его «праведным отроком». Встретилось нам в электронных ресурсах даже утверждение (неизвестно на чем основанное), что вельскому святому было всего 8 лет! [184] Вероятно, в устной традиции история Кирилла Вельского бытовала в разных вариантах.

Думается, что простонародный рассказ, легший в основу анализируемого эпизода романа «Подросток», был услышан писателем в Сибири (исследователи давно заметили, что речевые особенности Макара Ивановича находят соответствия в «Сибирской тетради») [185]. На устный источник «рассказа о купце» указывает и принципиальная безымянность маленького самоубийцы у Достоевского.

Другим примером отражения народной агиографии в русской литературе может служить фольклорный сюжет СУС 939 B* «Семейная трагедия». Составители указателя сюжетов восточнославянской сказки поместили его среди легендарных сюжетов о судьбе: «…мальчик режет младшего брата (он видел, как отец резал барана), затем прячется в печку, мать его топит печку и сжигает сына; муж убивает жену, считая ее детоубийцей, сам вешается с горя» [186]. Указатель дает отсылку на единственный фольклорный текст, записанный П. П. Чубинским. Но, как справедливо замечает А. А. Панченко, эта печальная история обнаруживает параллель в одном из севернорусских агиографических текстов – Сказании о праведных отроках Иоанне и Иакове Менюшских [187]. Русская православная церковь, поминающая малолетних страстотерпцев под 24 июня, сообщает лишь, что праведные отроки, погибшие в очень юном возрасте (пять лет и три года), вероятно, пали от рук злодеев [188], но это только поздняя по времени благочестивая переделка народного сказания. В действительности же вольнодумное в своем милосердии народное православие окружило ореолом святости детей-участников описанной ранее семейной трагедии. Культ Иоанна и Иакова Менюшских, процветавший на протяжении XVIII–XIX вв. и сопровождавшийся паломничеством к их нетленным мощам со всех уголков Российской империи, стал, по мнению А. А. Панченко, основой не только легенды, записанной П. П. Чубинским, но и раннего рассказа Ф. К. Сологуба «Баранчик». (Другие исследователи [189] возводили сюжет рассказа к заметке в «Орловском вестнике» за 1895 г. о реальной трагедии в семье крестьянина Юшкова – вырезка из газеты сохранилась в архиве писателя.) Наблюдения ученого представляются весьма убедительными (А. А. Панченко надеется посвятить культу этих малолетних святых специальное исследование), хотя их можно дополнить некоторыми не учтенными в его статье материалами.

Поразившая народное воображение семейная трагедия нашла свое литературное воплощение уже у М. Д. Чулкова в рассказе «Горькая участь», включенном в его сборник «Пересмешник, или Словенские сказки» (1766–1768) [190]. Этот рассказ, посвященный печальной судьбе «питателя» и защитника отечества крестьянина Сысоя Дурносопова, заслуженно привлекал внимание исследователей своей гуманистической направленностью. Однако историков литературы XVIII в. мало заинтересовала вторая часть рассказа, в которой повествование о крестьянине, ставшем солдатом и потерявшем на полях сражений вдали от родины правую руку, довольно неуклюже соединено М. Д. Чулковым с таинственными обстоятельствами гибели всей его семьи. Как сообщает повествователь, расследование этого страшного случая властями было проведено крайне небрежно, но «знающие люди» пришли к единому мнению: ранним рождественским утром в крестьянском доме Дурносоповых из-за злосчастного стечения обстоятельств разыгралась трагедия, подобная той, рассказ о которой столетие спустя записал в Малороссии П. П. Чубинский [191]. Вторую часть «семейной трагедии» (гибель родителей) и народное сказание, и каноническое Житие малолетних страстотерпцев опустило, вероятно, как не соответствующую общему тону агиографического повествования (сообщены лишь имена «благочестивых родителей» праведных отроков – Исидор и Варвара). Осмелимся все же предположить, что протосюжет истории включал обе части рассказа.

Заслуживает внимания и другой литературный пример, находящийся, вроде бы, за пределами восточнославянского культурного региона, – пьеса немецкого романтика З. Вернера «Двадцать четвертое февраля» (1815, русский перевод 1832) [192]. Содержание пьесы, ставшей родоначальницей особой разновидности романтической драматургии – «трагедии рока», – печальная участь семейства Кунца Курута, некогда проклятого его отцом, на которого Кунц в гневе поднял руку. Следствием проклятия явилось то, что единственный сын Кунца Курт в детстве стал невольным убийцей сестры (он играл с ней в повара и курицу), в свою очередь был проклят отцом, бежал из дома и через много лет, вернувшись, пал от отцовской руки, ибо был принят за грабителя. Казалось бы, перед нами явный пример типологического сходства фабул, порожденного сходством простонародного быта, когда дети с малолетства видели забой домашних животных. Однако обращает на себя внимание приуроченность всех бедствий проклятого семейства к определенной дате – двадцать четвертому февраля (напомним, что праведные отроки Иоанн и Иаков Менюшские вспоминаются церковью двадцать четвертого июня) [193]. Кроме того, З. Вернер (1768–1823), выросший в семье профессора истории, был уроженцем Восточной Пруссии, что не так уж далеко от новгородских пределов, где и процветал культ малолетних страстотерпцев. Не исключено поэтому, что в пьесе немецкого романтика нашли свое преломленное отражение отголоски севернорусской семейной трагедии.