От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе

Сказания о святом Кирилле Вельском и праведных отроках Менюшских и русская литература (к вопросу о связях народной агиографии и отечественной словесности)

В 70-е гг. XIX в. Российскую империю охватила настоящая эпидемия самоубийств. Позднее специалисты-суицидологи установят, что такие всплески самоубийственных настроений в общественном сознании приходятся на эпохи больших социальных реформ и сопровождающих их больших разочарований. А тогда об этом невиданном доселе и опасном поветрии, поразившем в первую очередь молодое поколение страны, говорили во всех слоях российского общества [156]. Широко обсуждала проблему участившихся случаев суицида и русская пресса [157]. В общем хоре мнений выделялся голос Ф. М. Достоевского, не склонного к весьма распространенному тогда, но упрощенному объяснению этого явления современной жизни одним лишь тлетворным влиянием нигилизма и атеизма (в этом плане характерна его заметка «Два самоубийства» в октябрьском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. [158]). Значительный вклад Достоевского, мыслителя и художника, в изучение проблемы самоубийства как трагической, но, кажется, неизбежной нравственной проблемы человечества неоднократно подчеркивали представители разных направлений современной суицидологии [159]. Вклад этот весьма многообразен, нас же в данном случае будет интересовать мнение Достоевского по такому до сих пор (судя по материалам интернета) животрепещущему вопросу, как допустимость молитвы за душу самоубийцы и возможность облегчения ее посмертной участи.

Анализируя взгляды великого писателя на проблему суицида, исследователи обычно подчеркивают их несомненную религиозную основу. Например: «Отношение Достоевского к самоубийству и самоубийцам, пожалуй, точнее всего соответствует тому смешанному, трудно выразимому словами чувству, которое это трагическое, противоречащее христианскому мировоззрению явление вызывает у верующего (но не слепо, а зряче верующего) человека» [160]. Но далее этот же автор констатирует, что созданное писателем и отразившееся в его творениях «собственное учение о самоубийстве» существенно отличается от традиционно-христианского. Достоевский, в частности, высказывает мысль, что «самоубийцы заслуживают молитвы и для их душ остается надежда» [161] (православная церковь, как известно, придерживается прямо противоположного мнения). Г. Ш. Чхартишвили склонен объяснить это противоречие нередко встречающимся в истории литературы расхождением между двумя ипостасями писателя, когда интуиция художника оказывается сильнее мысли публициста. На наш взгляд, утверждение не совсем точно: неортодоксальность отношения Достоевского к этой проблеме нашла свое отражение и в его публицистике [162]. Не оспаривая христианской основы воззрений писателя на проблему самоубийства, попытаемся сделать некоторые предположения о генезисе его вольномыслия по данному вопросу. Обратимся с этой целью к роману «Подросток» (1874), в котором его точка зрения нашла наиболее полное воплощение.

Давно замечено, что в трагическом мире великих романов Достоевского случаи совершившихся или по разным причинам неосуществленных самоубийств далеко не редкость. Но даже в этом ряду «суицидонасыщенность» «Подростка» уникальна. На страницах романа накладывают на себя руки двое молодых людей – девушка Оля и Крафт, а покушение на самоубийство Версилова, персонажа немолодого летами, но в чем-то непоправимо инфантильного, становится одним из его кульминационных моментов. Кроме того, в процессе работы над «Подростком» автор неоднократно прикидывал возможности суицидального исхода и для других его персонажей: заглавного героя, его сестры Лизы, ее незадачливого возлюбленного «князя Сережи».

Распространение морового поветрия самовольных смертей не ограничено в этом романе только образованными слоями пореформенного российского общества. Очевидно, что роль выразителя народного взгляда на «беспорядок» современной жизни доверена здесь страннику Макару Долгорукому, но и оба его рассказа, приведенные в тексте «Подростка», содержат эпизоды самоубийств. Герой первого из них накладывает на себя руки после оправдания его судом присяжных, несмотря на его чистосердечное признание в совершенном преступлении. Самовольная смерть кажется этому испорченному солдатской службой мужику более легкой, нежели жизнь «с грехом на душе». Впрочем, основное назначение этой истории – выражение народного взгляда на юридические новшества пореформенной России (с этим взглядом, кажется, в немалой мере солидарен и сам автор). Самоубийство (причем самоубийство ребенка) образует смысловой центр и другой рассказанной Макаром Ивановичем истории, далее именуемой в соответствии с авторским обозначением «рассказом о купце». Между этими историями в тексте романа помещен разговор, призванный проиллюстрировать «чудесные по своей оригинальности» суждения, бытующие в народной среде. Разговор этот имеет первостепенное значение для интересующей нас темы (13, 310).

На вопрос Подростка об отношении его собеседника к греху самоубийства Макар Иванович, вздохнув, отвечает:

Но слушатель сомневается: «А поможет ли ему молитва, если он уже осужден?» и слышит в ответ:

Взгляд, несомненно, далекий от ортодоксальности, но ему не откажешь ни в убежденности, ни в последовательности, ибо определила его логика сердца, уверовавшего, что Бог есть Любовь! [163]

Художественное развитие этот этический принцип получает в уже упоминавшемся рассказе Макара Ивановича о гордом купце и мальчике-самоубийце (13, 313–322). Итоговое значение этого рассказа подчеркнуто и повествователем. Он не только вынес его в отдельную главку, завершающую главу, целиком посвященную страннику Макару Долгорукому, но и привел эту историю в прямом изложении самого народного сказителя. Это своего рода духовное завещание Макара Ивановича, способствовавшее благотворным изменениям в душе его приемного сына, Подростка [164]. Большое значение придавал «рассказу о купце» и Ф. М. Достоевский, не только старательно работавший над естественностью народной речи своего героя (и здесь пригодилась писателю его «Сибирская тетрадь»), но и нередко читавший этот фрагмент романа на своих публичных выступлениях.

Исследователи неоднократно отмечали, что неосуществленный замысел Ф. М. Достоевского с характерным заглавием «Житие великого грешника» нашел свое отражение в идеях и образах трех его последних великих романов. «Рассказ о купце», несомненно, одно из наиболее ярких тому свидетельств [165]. Действительно, в галерее великих грешников Достоевского купец Максим Иванович, наделенный подчеркнуто грубой фамилией «Скотобойников» [166] – одна из наиболее рельефно выписанных фигур. В чем-то сродни «гордым богачам» народных легенд, он одновременно изображен повествователем не только реалистично, но и с глубоким пониманием его заблудшей души. Самодурство, душевная черствость, переходящая в прямую жестокость, моральная нечистоплотность и лицемерие [167] купца – прямые следствия гордыни, казалось бы, полностью овладевшей его душой. Как и другие великие грешники Достоевского – Свидригайлов, Ставрогин, Смердяков – Максим Скотобойников совершает один из тягчайших грехов человеческих – соблазняет «единого из малых сих». Но в отличие от перечисленных персонажей ему удается удержаться на грани грехов еще более беспросветных – отчаяния и самоубийства. И причина тому – Бог, незримо живущий даже в этой грубой самодовольной душе. Христианская вера Максима Скотобойникова – во многом всего лишь обрядоверие, изрядно замешанное к тому же на тщеславии, но именно в ней находит он силы для духовного возрождения. Да и губителем ребенка Скотобойников стал не в приступе извращенного сладострастия, не из кощунственного желания надругаться над Образом Божьим, а помимо своего желания, в ослеплении самодурства. Искра Божья, уцелевшая под грубой корой души «гордого богача», в конечном счете, и определяет спасение этой души, намеченное, целиком в традициях отечественной словесности, устремленным в будущее многозначительным пунктиром.