От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе

Другим примером сходной игры с именами может служить малоизвестный рассказ Н. С. Лескова «Театральный характер» (188 4) [147]. Рассказ посвящен нередкой для писателя теме трагической судьбе таланта в русской жизни. Подобно знаменитому «Тупейному художнику», «Театральный характер» остросюжетен и почти мелодраматичен, изобилует неожиданными поворотами действия, знаменующими счастливые и трагические перемены в судьбах персонажей. Его героиней является молодая провинциальная актриса, которая «имела от природы большой, казалось, будто почти несравненный дар к “представлению” и погибла, как это часто водится на Руси, даже не развернувши своих сил и не блеснув прекрасными дарованиями» (с. 226).

Дочь мелкого спивающегося чиновника-взяточника, прозванного окружающими «Солитером», поскольку свою алчность он курьезно объяснял требованиями живущего в нем паразита, юная Пиама с детства обнаружила «театральный характер». Независимый и гордый, он толкал ее на необычные и решительные поступки, отчего отец побаивался и не любил дочь, называя «Пияшкой». Умная и добрая девочка, отважно опекающая свою молоденькую мачеху, некогда воспитанную в помещичьем доме, узнает от нее об особом волшебном мире театра и начинает мечтать о карьере актрисы, хотя такая доля в глазах окружающих ее считается позорной. После внезапного блистательного дебюта в мольеровском «Мнимом больном», Пиама с благословения мачехи бежит из постылого отцовского дома и становится актрисой бродячего театра. Несмотря на неизменно являемое девушкой многогранное театральное дарование, она подвергается всем тяготам жизни провинциальной актрисы, в частности неотступным любовным домогательствам богатых поклонников. Поскольку гордая и целомудренная девушка не поддается уговорам подкупленного антрепренера, взывающего к ее «благоразумию» и чувству товарищества, она изгнана из труппы и, больная, оказывается без средств к существованию в чужом городе. Из этого бедственного положения ее выручает молодой и бесшабашный гусар, прозванный за свою лихость «князь Пострел». Тронутый ее беззащитностью и красотой, он возвращает ее в отцовский дом, к недавно овдовевшей мачехе, что в глазах окружающих делает слух об их любовной связи несомненным. Услышав о скандальном возвращении Пиамы, некий просвещенный старый меценат узнает в ней прежнюю блистательную дебютантку и устраивает ее бенефисное выступление, успех которого превосходит все ожидания. Но и эта видимая удача молодой актрисы оказывается для нее чреватой новыми бедствиями. Во время дружеской пирушки пьяные гусары развязно обсуждают «стати» красавицы-«актерки», «князь Пострел», в котором зреет серьезное любовное чувство, вступается за ее честь, дерется на дуэли и тяжело ранен. Тронутая его заступничеством, Пиама самоотверженно ухаживает за больным, их чувство становится взаимным, они клянутся друг другу в верности до гроба. Влюбленные разлучены приездом матери князя, увозящей выздоравливающего сына в усадьбу. Но, несмотря на зажившую рану, он тает на глазах из-за разлуки с любимой, и мать вынуждена вызвать к нему ненавистную ей «актерку». Пиама уезжает к князю, этим поставив крест на артистической карьере и безнадежно опозорив себя в глазах мецената. Идиллические полгода, проведенные влюбленными на лоне природы, обрываются тайной встречей Пиамы с княгиней. Гордая аристократка умоляет «актерку» не губить жизнь и карьеру сына, которому уже подобрана богатая невеста, и Пиама обещает ей навсегда расстаться с любимым. Получив ее письмо с объявлением о разрыве, князь стреляется в ее бывшей комнате. Девушка еще успевает принять его последний вздох и кончает с собой вслед за ним. Двойное самоубийство влюбленных получает широкую огласку, тем более, что при медицинском освидетельствовании «актерка» оказывается девственницей.

Возможны разные подходы к анализу пересказанного нами произведения, например, его рассмотрение в контексте несомненно присутствовавшего в русской классической литературе «театрального сюжета» [149]. Нас же в данном случае интересуют только авторские обозначения некоторых персонажей. Так, трагическим смыслом к концу рассказа наполняется первоначально легкомысленно-беззаботное прозвище молодого героя – «князь Пострел». Оттенок «черного юмора» присутствует и в грубом имени «Пияшка», которым героиню раздраженно называет ее отец-«Солитер». На наш взгляд, редкое и звучное имя героини [150] оказало на ее судьбу не меньшее влияние, чем ее пресловутый «театральный характер». Единственная святая, носившая его, – преподобная Пиама-дева (3 марта). Она жила затворницей близ Александрии в IV в., соблюдая данный в юности обет целомудрия и служения Богу. Даже просьбы односельчан, умоляющих нарушить обет во имя их благополучия (им угрожает воинственный набег соседей), были бессильны пред душевной стойкостью св. Пиамы (она, впрочем, спасает земляков молитвой в затворе) [151]. Как было показано выше, сила духа и исключительное целомудрие отличают и лесковскую героиню. Некоторую аналогию пересказанному житийному эпизоду можно найти в описании ее столкновения с антрепренером, умоляющим ее пожертвовать своей чистотой во имя спасения товарищей.

Сходное использование приема синкрисиса на материале редких православных имен можно обнаружить и в произведениях других русских классиков. Например, едва ли случайно, что двум лицедействующим персонажам Ф. М. Достоевского и М. Е. Салтыкова-Щедрина, следователю в «Преступлении и наказании» и Иудушке Головлеву, авторская воля присваивает имя Порфирий – православная церковь поминает «мучеников из лицедеев» с таким именем 15 сентября и 4 ноября [152]. Исследователи неоднократно обращали внимание и на редкое имя Ардалион, которое Ф. М. Достоевский дал одному из героев своего романа «Идиот» – опустившемуся генералу Иволгину, пьянице и патологическому вруну. Для истолкования этого своеобразного персонажа и его функции в системе образов романа иногда привлекаются значения его имени в греческом и латинском языках: «сосуд для окропления» [153] или «суетливый человек, хлопотун; праздношатающийся» [154]. Думается, определенный отсвет на характеристику персонажа может дать и то обстоятельство, что единственный православный святой с таким именем – мученик Ардалион Мимский (14 апреля) был «заигравшимся лицедеем» (изображая на сцене конец христианского мученика, он так вжился в образ, что действительно уверовал и принял мученическую кончину). Судьба генерала Иволгина, заблудившегося в мире собственных фантазий и одновременно невольно становящегося в этих фантазиях рупором христианских истин [155], явно содержит перекличку с жизнеописанием его «святого тезки». В этих и подобных им случаях житийные аллюзии усложняют образ персонажа, придают ему дополнительное, возвышенное или ироническое освещение, наконец, укрупняют его индивидуальную судьбу до масштабов вечности.

Однако, в отличие от указанных писателей, использование Н. С. Лесковым редких церковных имен включает не только эксплуатацию приема синкрисиса, но и игру с «народной этимологией», с омонимичными и близкими по звучанию словами (так, Доримедонт Рогожин в «Захудалом роде» становится «Дон-Кихотом Рогожиным»). Приведенные примеры не только иллюстрируют прославленное словесное мастерство Н. С. Лескова, но и дополняют наши представления о степени влияния житийной традиции на произведения русской классической литературы.