Серебряные крылья

километров.

Лицо политрука просветлело.

— Так до наших всего сорок километров? Пойдешь со мной?

От радости захватило дух. Сколько раз мечтал о своих, думал, как лучше идти. Мешало ранение,

но сейчас здоров. Карта и компас есть у политрука.

— Отдохни пару дней у нас, потом пойдешь, — предложил дядя Кузьма.

Политрук задумался. «Приведут еще к немцам. И где? Почти у самой линии фронта. Пропало

тогда все. Но не верить этим двоим — тогда кому же верить? Отдохнуть и поспать ночку в тепле хорошо

бы, но вдруг немци нагрянут? Правда, много их не будет — здесь глухомань,. Отстреляюсь и уйду, в

темноте уйти нетрудно».

У политрука было два пистолета ТТ.

— Согласен, ночь одну отдохнуть можно, — твердо сказал он, — но в таких ботинках идти ему,

папаша, нельзя.

Тут же решили, что дядя Кузьма починит ботинки и найдет какие-нибудь галоши.

Набрав вязанки можжевельника, сначала Кузьма, а через пятнадцать минут и мы с политруком

незаметно пробрались в избу.

Политрук помылся и побрился. Тетя Луша покормила его, уложила во дворе на сене. В избе не

захотел. Договорились выйти завтра с рассветом.

Рассвет осенью поздний... Часов в семь только светает, и я засыпать не тороплюсь.

Дядя Кузьма зашивает нитками старые галоши, тетя Луша готовит в дорогу яйца, хлеб, сало.

— Много не надо, тетя Луша, ведь идти-то сорок километров.

— Помолчи уж. Вот пойдешь — узнаешь, какие это сорок.

— Так, мать, так, — поддакивает Кузьма. — Своя ноша не тянет. Побольше положи им.

Добрые, отзывчивые люди! Слезы стояли у них на глазах, когда утром мы простились и

отправились в путь.

Переход линии фронта

Утро первого ноября. Низкие осенние облака. Серое, но радостное утро. Мы идем к фронту.

Николай впереди. Он решил проводить нас до села Кривского, что километрах в трех по пути от

Тимашево на Балабаново. А до Балабаново — двенадцать. Там же всего останется до Нары двадцать

восемь.

Легко идти утром по замерзшей тропинке и даже целине.

Поднимаемся на бугор к церкви. Позади небольшой домик, и у калитки тетя Луша и дядя Кузьма.

Машут руками.

— До свидания, родные!

За церковью бывший барский пруд и усадьба. Здесь бывшее хозяйство дяди Кузьмы —

свиноферма. Но сейчас она пуста. Скот и свиней успели угнать на восток.

Дорога широкая, к лесу сужается.

«Цок, цок, цок» — вдруг раздается впереди, в лесу.

— Ко мне, — быстро скомандовал политрук и бросился влево за полуразрушенный сарай.

Мы с Николаем устремились за ним.

Рассыпчато-звонкая дробь лошадиных копыт усилилась, возросла до предела и стала затихать в

направлении Тимашево.

Осторожно подняли головы: пять немецких всадников въезжали в деревню.

— Пошли! Быстро, — вполголоса приказал политрук. Шли по дороге. Тишина. Через полчаса

дорога резко пошла вниз. На пригорке показались избы.

— Сбегаю в село, потом покажу, где перейти речку, — предложил Коля.

Кругом безлесное пространство, дорога проходила через мост рядом с деревней. Другого пути не

было. Ну, а если в деревне фашисты?

Политрук немного подумал и разрешил: «Хорошо, побыстрее. Выясни обстановку».

Николай быстро спустился к реке, перешел через мост и скрылся за домами. Минут через двадцать

помахал нам рукой: «Подходите».

Перешли Протву, пересекли деревню и снова углубились в лес.

— Вот по этой дороге пойдете на Балабаново. Больше деревень не будет. Держитесь правее

станции, — сказал Коля.

Попрощались. Посмотрели друг другу в глаза.

— Спасибо за все!

— Прощай. Если что... возвращайся. Живи у нас.

— Лучше, Коля, я зайду к вам после войны. Обнялись и расстались. Потом долго шли с

политруком глухими лесными тропами.

Где-то завыла машина.

— Что это, товарищ политрук?

— Немецкий грузовик. У них моторы работают на высоких оборотах. А зови меня Николай

Николаевич.

— Хорошо. Но гул приближается.

— Я слышу. Делай, как я.

Мотор гудел сильнее и сильнее. Мы шли по лесу и не знали, где дорога. Возможно, она прямо за

кустом. Тогда немцы увидят нас.

Политрук выбрал толстое дерево, встали за ним. За кустом раздался сильный вой грузовика. Мы

быстро легли. Показался капот, кабина, кузов. Машина прошла левее нас.

Мы вскочили, пошли дальше.

Впереди загромыхал поезд. Это железная дорога Москва — Киев. Ее нужно перейти. Но где? У

станции невозможно. Нужно брать правее.

Послышался шорох, шаги. Мы притаились под кустом. Два пистолета направлены в сторону,

откуда раздаются шаги.

Женщина. Идет по дороге влево от нас. Увидев, вздрогнула, потом улыбнулась и показала, где

лучше перейти железную дорогу.

— Метров двести отсюда под полотном труба для стока воды. Труба большая — даже подводы

проезжают.

Это нас устраивало, и мы двинулись в указанном направлении.

Идти первому пришлось мне. Короткий овчинный полушубок, брюки неопределенного цвета и

материала, порванные ботинки с подвязанными бечевкой галошами. Кепка старая с отвислым козырьком.

Это та форма, в которой вести разведку сподручнее всего. А политруку показываться днем у железной

дороги опасно.

И я с независимым видом зашагал к железной дороге. До нее было шагов пятьдесят. Прошел

полпути, оглянулся. Политрук тоже вышел из леса. Странная тишина. Все идет пока хорошо.

Но не успел я об этом подумать, как раздалась беспорядочная стрельба и с десяток немцев

вынырнули из леса на поляну.

Резко повернулся к лесу. Свист пуль смешался со свистом ветра — так, мне казалось, быстро я

бежал. Вслед неслось:

— Русь комиссар!

— Коммунист!

— Хальт, хальт!

Николай Николаевич бежал впереди меня. Ему до леса было всего пять — десять шагов, и он

быстро скрылся за деревьями, а меня схватили за руки сразу двое здоровенных солдат и бросили на

землю.

Я не чувствовал боли от ударов прикладами и коваными сапогами, как сквозь сон слышал брань

фашистов. Наконец солдатам надоело издеваться, они подняли меня на ноги. Двое повели в сторону

станции, остальные побежали искать политрука. Но, как узнал я потом, им не удалось пленить комиссара.

Прошли метров пятьсот, впереди показался шлагбаум, а за ним станция. Станция Балабаново.

Конвоир привел меня к сараю, который охранял пожилой обросший солдат.

В сарае сидели и стояли человек двенадцать русских. Большинство — красноармейцы. Две

женщины. Одна из них с ребенком тихо сидела на соломе. Глаза печальные, заплаканные, одежда

порвана. Ребенок спал на руках, не сознавая всего ужаса происходящего.

Красноармейцы молчали. Усталые, измученные лица, ободранная одежда говорили о многом. Они

пытались попасть к своим, но не смогли.

Один из них спросил:

— Кто ты?

— Да тут, из деревни Бавыкино. — Сказать им, что летчик, было бы неосторожно.

— Вы давно здесь? — в свою очередь спросил я. — С утра все.

— А что будет дальше?

— Наберут человек шестьдесят и погонят на запад. Я уж убегал однажды, да вот... — парень

горестно махнул рукой.

Стены сарая просвечивались. Плетень, а не стены. Немец сидел у входа не шевелясь.

«А что, если...»

От дерзкой мысли заколотилось сердце. Стараюсь успокоиться. «Не спеши! Подумай! Рядом

шоссе. До него метров триста. От шоссе до леса метров пятьдесят. А что, если попробовать?..»

Я стал наблюдать за часовым.

Вот к нему подошел немец. Оба вошли в сарай, дали поесть: хлеб, вода, картошка. Потом немцы

вышли, о чем-то разговорились. Второй ушел. Обросший опять сел у двери, вытащил губную гармошку и

запиликал какую-то мелодию.

«Пора!»

Но ноги не шли. Сердце колотилось. Решаю посчитать до десяти и идти. До десяти. Не больше.

Раз, два, три... Хочется считать медленно, хочется растянуть время. Четыре, пять... Немец сидит и играет