Философские аспекты суфизма

Благословенные Персты не придадут его седому желанию обличье малых кристальных солнц, лун и звезд.

Тогда сказал Саркис, тот, что был маловерным: — Но ведь придет весна, и все снега наших снов и мыслей

истают и исчезнут.

И ответил он:

— Когда Весна отправится искать Своего возлюбленного

среди дремлющих рощ и виноградников, снега впрямь истают ч

потоками устремятся к реке в долине, дабы стать кравчими для

мирта и лавров.

Так и снег вашего сердца истает с приходом вашей Весны, и

тогда ваша тайная тайных устремится потоками в долину на

поиски реки жизни. И река облечет вашу тайная тайных и понесет ее к берегам великого моря.

Все истает и обратится в песнь, когда придет Весна. Даже

звезды, эти огромные снежные хлопья, которые медленно падают на большие поля, и те претворятся в поющие потоки. Когда

солнце Ее лика взойдет над более обширным небосклоном, найдется ли какая оледеневшая соразмерность, которая не обратится в струящийся напев? И кто из вас не хотел бы стать кравчим

для мирта и лавра?

Еще вчера вы вздымались вместе с вздымающимся морем, и

не было у вас берегов, как не было в вас и сущности вашей.

И тогда ветер, дыхание Жизни, соткал вас — покров света на ее

лик; потом ее рука собрала вас и придала форму, и, высоко

подняв голову, вы искали вершин. Но море шло по вашему следу, и песнь его все еще с вами. И хотя вы успели забыть о своих истоках, оно вечно будет напоминать о своем материнстве и

вечно будет призывать вас к себе.

В своих скитаниях среди гор и в пустыне вы всегда будете

помнить глубины его прохладного сердца. И пусть часто вам

неведомо будет, что вас неудержимо влечет, знайте — это его

всеобъятный и мерный покой.

Да и может ли быть иначе? В роще и в беседке, когда струи

дождя пляшут в древесной листве на холме или падает снег, 165

благословение и згвет; в долине, когда вы ведете стада к реке; в полях, где ручьи — эти серебряные потоки — окаймляют зеленое одеяние; в ваших садах, где ранним утром росистые капли

отражают небеса; в лугах, где вечерний туман наполовину

скрадывает ваш путь,— всюду море с вами, означая ваше происхождение, взывая к вашей любви.

Это хлопья снега в вас стекают в море.

Утром, когда они прогуливались по Саду, у врат появилась

женщина. Это была Карима, та, которую ал-Мустафа в свои

детские годы любил, как сестру. Она ни о чем не просила, даже

не постучала в ворота, лишь с тоской и печалью смотрела в

Сад.

Ал-Мустафа, увидев желание в ее взоре, легкой поступью

лодошел к вратам и растворил их. Она вошла, и он приветствовал ее.

— Почему ты совсем отдалился от нас?— спросила Карима.— Мы тоскуем без света твоего лица. Ведь все эти долгие

годы мы горели любовью к тебе и с тоской и надеждою ждали

твоего возвращения. Теперь народ взывает к тебе и хочет говорить с тобою, а меня послали просить, чтобы ты показался народу, уделил нам от своей мудрости, утешил сердца отчаявшихся и избавил нас от нашего неразумия.

Глядя на нее, он сказал:

— Если меня зовешь мудрым, то и всех зови мудрыми. Я —незрелый плод, все еще льнущий к ветке, ведь только вчера и

?был цветком.

Не зови никого вокруг глупцом, ибо воистину мы ни мудры, ни глупы. Мы зеленая листва на древе жизни, а сама жизнь

выше мудрости и заведомо выше глупости.

Так ли уж я отдалился от вас? Разве ты не знаешь, что есть

•одно лишь расстояние,— то, которое душа не в силах измерить

мыслью? А когда душа измерит его, оно обращается в ее ритм.

Пространство, разделяющее тебя и ближайшего, но чужого

тебе соседа, много больше того пространства, что отделяет от

тебя твоего возлюбленного, который живет за семью морями п

землями.

Ибо для памяти нет расстояний и только в забвении чернеет пропасть, которую бессильны преодолеть твой голос и взгляд.

От океанских берегов к вершине высочайшей горы ведег

тайный путь, и, только пройдя по нему, ты станешь одно с сынами земли.

Так и между твоим знанием и пониманием пролегает тайная

тропа и, только отыскав ее, ты станешь одно с человеком, а, стало быть, с самим собою.

Между твоею правой рукой, дающей, и левой, получающей, лежит огромное пространство. И лишь тогда оно исчезнет, когда

обе они в нераздельности будут для тебя и дающими и полу-

166

чающими, ибо только зная, что тебе нечего давать, нечего получать, можно победить пространство.

Истинно, безбрежно то пространство, что лежит между твоим сновидением и бодрствованием, как и между одним только

деянием и одним только желанием.

Есть еще один путь, которым вам надлежит пройти, прежде

чем вы станете одно с Жизнью. Но говорить о нем я повременю:, вижу, вы уже устали от странствований.

Затем он и девятеро его учеников отправились с этой женщиной на рыночную площадь, где он обратился к народу —друзьям и соседям, отчего радость тронула их веки и вошла в

их сердца.

— Вы взрастаете в снах и в своих сновидениях живете в

полноте жизни,— сказал он им.— Ибо все ваши дни проходят в

благодарении за полученное вами в ночной тишине.

Часто вы думаете и говорите о ночи как о времени отдохновения, хотя по истине ночь—время исканий и обретений.

День наделяет вас силою знания и научает ваши пальцы искусству приятия, но лишь ночь подводит вас к сокровищнице

Жизни.

Солнце научает все живое множить свою тоску по свету. Но-

лишь ночь подъемлет его к звездам.

Воистину, это ночная тишина ткет свадебное покрывало для

цветов в садах и деревьев в лесу, а после устраивает пышный

пир и убирает брачный чертог, и в этом святом безмолвии завтрашний день зачинается во чреве Времени.

То же и с вами — вы так же в исканиях находите пищу и обретаете самих себя. И хотя на рассвете ваше пробуждение изглаживает следы памяти, стол сновидений всегда уставлен яствами и брачный чертог ждет.

Какое-то время он молчал и они тоже молчали, ожидая, чтб

он скажет еще. И он вновь заговорил:

— Вы есть дух, хотя и облечены плотью, и, подобно маслу, горящему во мраке, вы пылающий пламень, хотя и укрытый за

стеклом светильника.

Будь вы одной лишь плотью, тогда бы вотще было мое пред-

стояние вам и мои слова, все равно как если бы мертвый взывал к мертвецам. Но это не так. Все нетленное в вас свободно

как днем, так и ночью, и его нельзя удержать или заковать в

оковы, ибо такова воля Вседержителя. Вы — его дыхание, такое

же, как ветер, который не уловить и не запереть в клетку. И

сам я тоже дыхание его дыхания.

С этими словами он оставил их и поспешил воротиться в

Сад.

16Т

Тогда Саркис, тот, что был маловерным, просил его: — Учитель, скажи о безобразном! Ты о нем никогда не говорил.

—-Друг мой,— ответил ему ал-Мустафа, и свист бича слышался в его словах,— может ли назвать тебя негостеприимным

тот, кто пройдет мимо твоего дома, не постучав в дверь?

Сочтет ли тебя за глухого и нелюдима тот, кто заговорит

с тобою на чужом, непонятном тебе языке?

Все, что ты мнишь безобразным,— не есть ли оно то, чего ты

никогда не стремился досягнуть и в чье сердце никогда не желал проникнуть?

Если и есть что безобразное, так только шоры на наших

глазах и воск, запечатывающий нам уши.

Друг мой, безобразен единственно лишь страх души перед

лицом ее собственной памяти.

Однажды днем, когда они сидели в длинной тени серебристых тополей, кто-то сказал:

— Учитель, я боюсь времени. Оно пролетает над нами и отнимает у нас юность. А что дает взамен?

И сказал он в ответ:

— Возьми-ка пригоршню тучной земли. Ты в ней найдешь

семя, а может, и червя. Будь твоя рука безмерно пространна и

бесконечно длительна, семя стало бы чащей, а червь—сонмом