Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов

Новоселов с самого начала своей сознательной жизни был таким молодым человеком, которому важно узнать только то, как правильно верить в Бога и жить по этой вере. Он совершенно не планировал даже создания семьи, не говоря уж о том, чтобы вести скотский образ жизни, который тогда называли «холостяцким». Семья – слишком ответственное и трудоемкое занятие, чтобы посвящать ему себя, не имея по-настоящему сильной мотивации.

Может быть, стоит сказать тут, чтобы потом не возвращаться: едва ли нужно доверять сообщению Валерии Дмитриевны Пришвиной (урожденной Лиорко, вдовы писателя М.М. Пришвина) о кратком периоде послушничества Новоселова в некоем неизвестном монастыре, в результате которого он понял, что жизнь в монастыре – не для него. Никакими другими данными это не подтверждается (хотя, по правде сказать, где-то от 1893 года, когда расставание с толстовством еще не было окончательным, и до 1901 года данных о Новоселове не так уж много; теоретически, нашлось бы время и для монастыря). Все же более вероятно, что поводом для этих слухов стало переселение Новоселова в Данилов монастырь в Москве в 1918 году, где он, видимо, планировал остаться навсегда и быть там похороненным (мы вернемся к этому ниже, когда будем обсуждать вероятность факта принятия Новоселовым монашества). Мемуары Пришвиной («Невидимый град») рисуют Новоселова с очень близкой дистанции и очень ярко. В 1924–1927 годах ей, действительно, привелось довольно много общаться с ним, находившимся тогда на нелегальном положении, и даже временами жить рядом. Встретившись с ним 25-летней девушкой, она тогда же признала его за святого и оставалась при этом убеждении всю жизнь. Поэтому ее воспоминания тяготеют к агиографическим топосам, то есть к некритическому воспроизведению тех слухов, которые клубились вокруг Новоселова, если эти слухи совпадали с ее личным представлением о святости. Так и в этом случае: если не монах, то пусть хотя бы послушник. В то же время, в некоторых вопросах у нее осталось поразительное непонимание Новоселова. Это не только обращенные якобы лично к ней слова Новоселова о том, что отделение от митрополита Сергия (Страгородского) – это раскол (в действительности как раз Новоселов был главным архитектором этого якобы раскола). Также это – и абсолютное непонимание принципов монашества как такового, и монашества в миру как его частного случая.

В 1920-е годы многие молодые люди – верующие, но совершенно не настроенные на монашество – не понимали своего действительного душевного расположения. Под влиянием скорбных обстоятельств тогдашней церковной жизни они иногда пускались во всевозможные эксперименты как с монашеством, так и с особыми венчанными браками. Такие особые браки не предполагали обычной супружеской жизни – и даже иной раз имели своим продолжением одновременный тайный монашеский постриг обоих супругов, – но при этом супруги испытывали и культивировали в себе совершенно не подобающие монашеству (но зато подобающие супружеству) аффективные расположения. Автобиография Пришвиной тут дает много поучительного материала, включая историю ее двух состоявшихся и одного не состоявшегося замужеств в течение только 1920-х годов (Пришвиной она станет гораздо позже и уже в результате нормального замужества, правда, в возрасте 41 года).

«Кое-что таинственное» и тень Леонтьева

Отход Новоселова от толстовства нужно датировать 1892–1893 годами, но подробностей мы не знаем. Элементы критического отношения к Толстому, как мы отчасти видели, имелись и раньше, но они не приводили к разрыву. Так, к концу 1880-х годов относится история, переданная в мемуарах Сергея Николаевича Дурылина («В своем углу») – в 1910-е годы представителя младшего поколения (родился в 1886 году) новоселовского «Кружка ищущих христианского просвещения», но идейно более зависимого от П.А. Флоренского, нежели от Новоселова. Дурылин рассказывает, со слов Новоселова, как Толстой перебирал с учениками мыслителей древности (Конфуций, Лао Цзы, Будда, Сократ…), и кто-то спросил его, кого из них он хотел бы встретить лично. Толстой кого-то назвал, и тогда Новоселов спросил с удивлением: «А Христа разве вы не желали бы увидеть, Лев Николаевич?» – «Л.Н. отвечал резко и твердо: “Ну уж нет. Признаюсь, не желал бы с ним встретиться. Пренеприятный был господин”. Сказанное было так неожиданно и жутко, что все замолчали с неловкостью. Слова Л.Н. Авва [так называли Новоселова в 1910-е годы] запомнил точно, именно потому, что они резко, ножом, навсегда резанули его по сердцу». Тем не менее и после этого разговора Новоселов еще несколько лет оставался толстовцем и не веровал в божественность Христа.

В письме к Толстому от 1893 года Новоселов сетует на невольно доставленные им огорчения – очевидно, из-за идейных расхождений с Толстым, – но то же самое письмо показывает все еще сохраняющуюся вовлеченность Новоселова в круг толстовцев. Данных о том, когда именно и при каких обстоятельствах Новоселов стал православным, то есть присоединился к Церкви, у нас нет. Судя по косвенным признакам, это произошло не позднее середины 1890-х годов. Будучи крещеным в младенчестве, Новоселов должен был быть принят из толстовства через таинство покаяния (исповеди), в котором он должен был покаяться в своей принадлежности к толстовству. Это был, неизбежно, вполне определенный и формальный момент, который имел точное время и место и к которому Новоселов наверняка готовился достаточно долго, обсуждая в это время с кем-то из православных клириков и мирян чисто «технические» вопросы будущего присоединения. К сожалению, мы ничего не знаем о православных контактах Новоселова в этот период. Можно только сказать, что на его сближение с православием повлиял Владимир Соловьев, с которым как раз тогда Новоселов начинает близко дружить. Соловьев еще с 1880-х годов был известен своей полемикой против Толстого. Однако Соловьев сам мало что знал о православии с этой «технической» стороны и вообще в начале 1890-х годов был все еще довольно далек от самого себя времени «Легенды об Антихристе».

Весьма содержательно еще одно свидетельство, сохраненное П.А. Флоренским, который ссылается на устное сообщение Новоселова, но, увы, не дает никакой датировки. «Новоселов как-то спросил: “Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?” – Толстой ответил, раздраженно напирая на каждое слово: “Ничего такого, друг Михаил, нет ”». Понятно, что Новоселов, в конце концов, все-таки решил, что «есть». Менее очевидно другое: что же именно «есть»? Эпоха предоставляла два диаметрально противоположных ответа, сформулированных старшими. Один был дан Константином Леонтьевым, другой Владимиром Соловьевым, и мы обсудим оба чуть ниже. Особенностью Новоселова стало то, что он выбрал Леонтьева, но шел к этому выбору по следам Соловьева. Поддаваясь посмертному влиянию Леонтьева, Соловьев «перерастал» сам себя, а уж Новоселов, как водится, «перерастал» учителя.

Впрочем, связь Новоселова с Леонтьевым не ограничивалась посредничеством Соловьева. С середины 1890-х годов Новоселов сближается с одним из самых преданных учеников Леонтьева и своим ровесником (родились в один год) – московским священником Иосифом Фуделем. Вскоре они начнут сотрудничать в издании актуальной для интеллигенции религиозной литературы. Фудель впоследствии издаст «старое» (дореволюционное) собрание сочинений Леонтьева и до самой своей смерти в 1918 году будет считаться главным хранителем его наследия. Фудель, однако, не имел леонтьевской харизмы, и, может быть, вернее было бы его сравнить не с самим Леонтьевым, а с одушевленным музеем Леонтьева. В таком случае, если продолжить сравнение, Новоселов вышел бы новым воплощением Леонтьева – причем, как чисто аскетическо-религиозной, так и религиозно-политической составляющей его натуры. Правда, Новоселов никогда не будет всерьез интересоваться мировой политикой, и даже внутренняя политическая ситуация в России будет его интересовать только в духовных аспектах. Но ведь и Леонтьева вся мировая политика интересовала только в духовных аспектах…