Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов

В другом месте «София» обещает: «Мы будем вместе жить с января 1889». Видимо, общение с «Софией» стало как-то понемногу сходить на нет как раз после «Трех свиданий» – в результате мистического видения в каюте парохода во время второго путешествия в Египет в 1897 году. Современники рассказывают об этом видении хоть и со слов Соловьева, но довольно по-разному, однако, не расходясь в сути: Соловьев увидел бесов и таким образом убедился в их реальном существовании. Он сам описал это в стихах:

Нет, не верьте обольщенью, –

Чтоб сцепленьем мертвых сил

Гибло Божие творенье,

Чтоб слепой нам рок грозил.

Видел я в морском тумане

Всю игру враждебных чар …

«Что-то таинственное», как он понял только в этот момент, – это не обязательно «что-то хорошее». Это стало толчком к дальнейшей эволюции Соловьева в сторону церковного христианства. Если в том же 1897 году он хватается уже не только за Платона, но и за Оригена (хоть и осужденного за ересь, но очень значительного церковного автора III века), то в самые последние месяцы жизни его внимание переключается на Максима Исповедника (VII век) – пожалуй, главного богослова за всю историю православия.

Таким образом, путь Соловьева к христианской кончине с исповедью и причащением был осознанным и закономерным, хотя и очень тернистым. Именно на этом пути Новоселов оказался к нему особенно близок. Нужно думать, что их духовная помощь была взаимной. Соловьев, по всей видимости, обсуждал с Новоселовым то, что, судя по их мемуарам, не вполне мог обсуждать с ближайшими друзьями. В частности, В.Л. Величко лишь вскользь упоминает, что Соловьев (очевидно, в последний период жизни) «…из молитв… особенно действительною считал молитву мысленную». Что именно подразумевал тут Соловьев, мы, скорее, сможем узнать через Новоселова, и это настолько важно, что чуть ниже мы поговорим об этом отдельно. Но были и другие постоянные темы, запомнившиеся тому же рано умершему Величко (1860 – 31 декабря 1903/ 13 января 1904), но ставшие впоследствии куда более актуальными для Новоселова. Величко воспроизводит один такой, по его словам, типичный для позднего Соловьева разговор, имевший место за месяц до смерти, в июне 1900 года. Здесь Соловьев предсказывает уже вплотную приблизившееся будущее и даже само название «катакомбной» церкви, в которой Новоселову будет уготовано своеобразное служение главного архитектора.Соловьев объясняет Величко, почему он, захотев сейчас участвовать в церковном богослужении, все же не сможет заставить себя пойти в многолюдный городской храм:

...

«Мне было бы даже странно видеть беспрепятственный, торжественный чин богослужения. Я чую близость времен, когда христиане опять будут собираться в катакомбах, потому что вера будет гонима – быть может, менее резким способом, чем в нероновские дни, но более тонким и жестоким: ложью, насмешкой, подделками, да мало ли еще чем! Разве ты не видишь, кто надвигается? Я вижу, давно вижу!»

Нет ни малейшего сомнения в том, что подобные же вещи выслушивал от Соловьева и Новоселов. Речь тут шла не о совсем скором окончательном конце света, а о наступлении одной из «предпоследних» эпох – в соответствии с тем, что написано в Апокалипсисе. Лет через десять в детализацию этих мыслей, разбуженных Соловьевым, погрузится будущий друг Новоселова Лев Тихомиров, и результаты тихомировской рефлексии, с подачи Новоселова, сильнейшим образом повлияют на самосознание православных людей в 1920-е годы.

В московской квартире Новоселова в 1900-е – 1910-е годы в большой проходной зале будут висеть три портрета: Хомякова, Достоевского и Соловьева. Каждый из них был олицетворением одного из этапов на пути интеллигенции в Церковь, и всем троим было место лишь в проходной комнате: несмотря на огромную пользу каждого из них для движения в сторону Церкви, никто из них еще не представил понастоящему церковного мировоззрения. Из проходной комнаты гости Новоселова попадали в кабинет, где проходили всевозможные собрания на религиозные темы, и там уже стоял не портрет, а икона Иоанна Лествичника – олицетворения лествицы (лестницы) аскетических добродетелей, ведущей на небо.

«Откровенный рассказ Странника»

Одно из первых богословских сочинений Новоселова – изданная им самим в 1902 году в качестве первого выпуска впоследствии знаменитой серии «Религиозно-философская библиотека» брошюра «Забытый путь опытного богопознания». Там есть одно авторское примечание к основному тексту, которое объясняет сразу многое: что это за «молитва мысленная», к которой был так привержен Владимир Соловьев в последние годы; что было главным из того, чему Новоселов научился в личном общении с Соловьевым; как они оба, Соловьев и Новоселов, пришли к церковному православию… Вот полный текст этого примечания:

«Странник, записки которого подарил мне за полгода до своей кончины Влад. С. Соловьев, невольно напоминает мне своими речами одно из последних слов, которые я слышал от покойного философа-христианина. На мой вопрос: “что самое важное и нужное для человека?” он ответил: “быть возможно чаще с Господом”, “если можно, всегда быть с Ним”, – прибавил он, помолчав несколько секунд».

Речь идет о книжке, впервые появившейся на русском языке в 1881 году и теперь переведенной на языки всего мира и читаемой иногда далеко за пределами православия. Так, она (уже в английском переводе) сыграет центральную роль в повести Сэлинджера «Фрэнни и Зуи» (1961). Для монашества и православной аскетики в ХХ веке она стала основополагающим текстом. Очевидно, еще раньше она стала таким текстом для Соловьева и Новоселова.

Странник, автор «записок», или «рассказов» (наиболее известное название книги, появившееся во втором издании 1884 года, – «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», а в первом издании книга называлась в единственном числе: «Откровенный рассказ странника…»), до сих пор остается неизвестным. Мы не знаем, какое именно издание подарил Новоселову Соловьев – второе или первое. Разница велика, так как текст второго издания подвергся цензурным искажениям Феофана Затворника (Говорова, 1815–1894). Он убрал в том числе и всю линию конфликта духовного поиска Странника с официальной церковностью, а также радикально переработал состав святоотеческих текстов из приложения к книге – они стали больше ориентировать не на самостоятельную духовную жизнь, а на подчинение духовным авторитетам, – чем нарушил основную идею составителя этого собрания.

Смысл этой правки Феофана был тот же, что и его обширнейшей деятельности по созданию новых стандартов духовной жизни в целом (Феофан переводил, но также сильно цензурируя, многие аскетические тексты византийских отцов, и был, кроме того, очень плодовитым оригинальным духовным писателем). Он хотел ввести пробуждающееся возрождение исихазма и традиций русского нестяжательства в рамки тогдашней официальной церковности. А они, «как ни странно», упорно не хотели вводиться, так что Феофану приходилось перелицовывать даже святых отцов. Это вызывало к нему недоверие и в аскетике, и в догматике, а уже в 1910-е годы Феофан со своими тенденциозными искажениями святоотеческих писаний посмертно встанет в ряд духовных предтеч имяборчества, в борьбу с которым включится Новоселов.

Феофан отличался от своего современника и оппонента, епископа Игнатия (Брянчанинова, 1807–1867), который в своих советах ищущим, напротив, стремился спрятать духовную жизнь как можно дальше от церковного официоза, чтобы архиереи не затоптали. Игнатий стал и первым идеологом монашества в миру. Это ему принадлежала знаменитая фраза, обращенная к близкому ученику (впрочем, монаху и будущему епископу, Леониду (Краснопевкову)): «Ныне не должно удивляться, встречая монаха во фраке. Поэтому не должно привязываться к старым формам: борьба за формы бесплодна, смешна…». Само собой разумеется, что Новоселов развивался в русле традиции Игнатия Брянчанинова – отдавая, впрочем, должное и многому полезному у Феофана, но, вероятно, не вполне доверяя духу его христианства.