Все мы врём. Как ложь, жульничество и самообман делают нас людьми

— До появления фотографии копии воспринимались иначе, — рассказывает Нильс Ольсен. — Кто угодно мог пойти и заказать копию портрета императора Карла, сделанного Дюрером. За Карлом закрепилась слава мудрого политика, и он пользовался всеобщим уважением. Зажиточный вельможа, например, из Мадрида, мог заказать себе копию картины, обладатель которой жил в Вене. Для этого вельможа отправлял своего лучшего художника в Вену, где тот в течение года работал над копией картины. Понимание копии в то время значительно отличалось от современного. Копии делались просто для поддержания собственного статуса, и их заказчики думали: «Ну вот, теперь и у меня эта картина есть». Естественно, они не претендовали на качество, однако не смущались и не оправдывались перед гостями, говоря, что это всего лишь копия. — Ольсен пожал плечами. — Но сейчас мы научились делать копии, неотличимые от оригинала, поэтому оригинал приобрел особую ценность.

Современные технологии позволяют воспроизводить произведения искусства самыми невообразимыми способами. Можно зайти на сайт музея и отправиться в виртуальный тур по его залам — так изучать произведения искусства намного удобнее, чем стоя посреди толпы туристов, причем тут же, на интернет-страничке, вы найдете всю информацию о художнике и ссылки на источники. Вообще говоря, любоваться «Моной Лизой» на интернет-странице Лувра приятнее, чем толкаться перед оригиналом картины.

— Каждый раз, попадая в Лувр, — продолжает Ольсен, — я смотрю на людей и недоумеваю: в зал, где висит «Мона Лиза», непременно набивается несколько сотен человек. Картину толком и не разглядишь. О чем же думают все эти посетители? Какие чувства испытывают, оказавшись там? Думаю, нечто подобное ощущали лет триста назад религиозные паломники, отправлявшиеся посмотреть на священные реликвии — кости святых или кусочки Гроба Господня. Им важно физически побывать в таком месте. «Я был там, стоял всего в двадцати метрах от картины! Я видел оригинал!» — так они рассуждают.

В книге «Демократическая муза: Визуальное искусство и общественные интересы» (The Democratic Muse. Visual Arts and the Public Interest, 1984) гарвардский профессор Эдуард Кристи Банфилд описал чувство, названное им «страсть к подлинникам». Он полагает, что подобной популярностью подлинники обязаны внешним факторам, которые совершенно не связаны с художественной ценностью самих произведений. Фанатизм такого рода — это результат пропаганды, начатой по инициативе искусствоведов, инвесторов и антикваров. Массовое воспроизводство объектов искусства делает их доступными самой широкой публике. «Вы только представьте себе, как воспротивятся все те, кто трудится на ниве искусства, — пишет Банфилд, — если власти урежут бюджет на покупку новых картин и содержание музеев и вместо этого начнут вкладывать средства в развитие технологий, позволяющих воспроизводить объекты искусства. Помимо этого, можно заменить музейные подлинники качественными копиями: это значительно сократит расходы на охрану музея и реставрацию».

Книга Банфилда увидела свет до появления Интернета, воплотившего мечты автора в жизнь. Благодаря этому демократическому изобретению произведения искусства стали намного доступнее, чем прежде. Но интерес к оригиналу не только не угас — похоже, что теперь наша страсть к подлинному и аутентичному разгорелась еще сильнее.

То самое чувство

Осенним днем 2012 года я шагал по Британскому музею, направляясь в египетский зал, чтобы взглянуть на мумии. Я прошел мимо экспозиции, посвященной Шекспиру, и залов, где выставлены экспонаты более поздних эпох. Почему же меня так тянуло к Древнему Египту? Все мои знания о древнеегипетской истории я почерпнул из приключенческих фильмов и комиксов. Представители этой древней культуры строили гигантские сооружения со множеством тайных комнат и поклонялись богам со звериными головами. Другие ассоциации связаны с временем колонизации Египта: белые пятна на карте, раскопки, мумии и технологический прогресс.

Ну наконец-то вот он, египетский зал! Я оглядел огромные высеченные из камня и дерева саркофаги, но никаких мумий не увидел. Где же они, эти иссохшие тысячелетние останки? Они казались мне сгустком времени, превратившимся в человеческую плоть. Хотя, возможно, мумии притягивали меня своей загадочностью: такие старые, но сохранившиеся, словно доказательство человеческой победы над временем.

Выяснилось, что музейные реставраторы больше не снимают с мумий бинты и не выставляют останки на всеобщее обозрение. В нашу эпоху цивилизации и высоких технологий останки древних египтян оставляют в саркофаге, к которому подключают сканер, так что мне пришлось довольствоваться изображением на экране. Там я увидел их тела, искусственные глаза в глазницах, высушенные внутренности и сломанные кости. От осознания, что их тела теперь навсегда останутся в саркофагах, их больше никто не потревожит и не увидит, меня охватило какое-то удивительное спокойствие. На протяжении тысячелетий они оставались неподвластны времени — и время еще долго не доберется до них.

Тем не менее, покидая египетский зал, я почувствовал легкий укол разочарования. Что же я ожидал там найти? И откуда это преклонение перед древностью? И почему впечатления от увиденного под музейным стеклом должны быть сильнее тех, что возникают у меня, когда я просматриваю статью в «Википедии»? Направляясь к выходу, я решил сократить путь и свернул в коридор, который привел меня в просторный зал. Вдоль стен тянулись темные деревянные полки со старыми книгами, а посредине стояли стеклянные стеллажи с экспонатами, посвященными эпохе британского колониализма. В этом зале никого, кроме меня, не было, и голоса из коридора превратились вдруг в отдаленный гул. Внезапно я ощутил ее — историю. Она пахла красным деревом, старой бумагой и пылью. Откуда взялись все эти экспонаты, я и понятия не имел. Скорее всего, это чувство истории возникло у меня оттого, что зал был оформлен совершенно иначе, чем другие. Видимо, ему удалось избежать реставрации. Здесь не было ни экранов, ни планшетов, лишь старомодные стеллажи и стеклянные витрины. По-видимому, в других залах мне не хватало именно этой атмосферы, ощущения, будто я нахожусь среди объектов, которые намного старше и величественнее меня самого.

Побывав в Британском музее, я отправился в Дом Денниса Северса. Про это место я узнал несколько лет назад на какой-то лондонской вечеринке. Я тогда разговорился с двумя американками и спросил, куда бы мне сходить в Лондоне. Одна из них начала рассказывать о Доме Северса, но другая вдруг насторожилась, а когда я было заикнулся о том, что неплохо бы написать о таком месте заметку, резко заявила: «Не вздумайте! Это очень необычное место, и вы только все испортите!»

Попав в Дом Северса, я понял, что место и правда необычное. Это дом номер 18 по Фолгейт-стрит, неподалеку от рынка Спиталфилдс. Здание ничем не отличается от других старых трехэтажных домов, каких в округе множество. Я постучал, дверь открылась, и элегантный господин пригласил меня внутрь, попросив сохранять полную тишину. Разговаривать и даже перешептываться там запрещено, поэтому редким посетителям остается лишь молча ходить по тесным комнатам. Помимо меня, по дому бродили еще несколько любопытных, и все мы словно оказались в машине времени. Откуда-то с улицы доносился топот лошадиных копыт и скрип телег. Пахло пылью и лавандой. В скудном свете свечи и горящего в камине огня я разглядел разбросанную одежду и безделушки. В одной из комнат был накрыт стол, а хозяева словно вышли ненадолго и с минуты на минуту вернутся.

Ознакомившись с письмами, бухгалтерскими книгами и заметками, я понял, что дом принадлежит семейству Джервис и что это семья ткачей и торговцев шелком, живущих в XVIII веке. Посетителям приходится самостоятельно реконструировать в воображении историю семьи. На втором этаже якобы живет уже другое, более позднее ее поколение. Здесь мы увидели ружье, принадлежащее главе семьи, набор для вязанья и вязаную одежду, а также выпавшие и бережно сохраненные детские зубы. На верхнем этаже представлена жизнь ткачей в 1840 году. Шелковая промышленность пришла в упадок, и оставшиеся члены семьи вынуждены ютиться на чердаке, снимая несколько комнатушек в доме, который когда-то был их собственностью.