Психология литературного творчества

Разумеется, мы должны проводить грань между скрытой и нечёткой мыслью, между тем, что является признаком художественной глубины, и тем, что свидетельствует о неясно выраженных идеях. В первом случае мы имеем дело с философской глубиной самих образов, несмотря на правдивость изображения, трудно поддающихся толкованию и теоретическому объяснению именно в силу своей глубины. Интересно в связи с этим замечание Бодлера о поэмах Виктора Гюго (в данном случае не имеет значения, истинно ли оно применительно к Гюго). Отмечая моральную атмосферу стихов Гюго и особенно его отеческую заботу обо всех одиноких и обездоленных, его чувство справедливости и милосердия, Бодлер говорит: «Речь идёт здесь не о той проповеднической морали, которая своим педантичным духом и своим дидактичным тоном может испортить и самые лучшие поэтические вещи, а о вдохновенной морали, невидимо проникающей в поэтическое содержание… Мораль не входит в это искусство как цель; она примешивается туда так, как и в самой жизни. Поэт является моралистом, не желая им быть, — благодаря богатству и полноте своей природы» [1011].

Бодлер не понял природу вдохновения своего великого предшественника. Гюго вполне сознательно преследует моральные цели, заявляя, например, в статье 1833 г. о том, что театр сегодня стал тем, чем была церковь в средние века, что автор — «это скорее священник, чем судья». В молодые годы, чуждый ещё всяким сомнениям и разочарованиям, Гюго гордится высоким социальным призванием своей поэзии:

Вопрос же о том, что из этих своих взглядов и честолюбивых мечтаний ему удалось воплотить, является вопросом, интересующим скорее литературоведение [1013].

Противоположный случай — это те мистические и символические умствования, которые пытаются открыть какие-то тайны души, не идя в сущности дальше туманной фразеологии. Не через образы и настроения, данные в полном освещении, а с помощью предчувствий и отдалённых ассоциаций поэты стремятся постичь суть вещей и особенные, таинственные отношения между духом и материей. Эти попытки построить некую отвлечённую систему идей о загадках жизни и смерти терпят крах. Часть «Прозрений» Яворова и некоторые из гимнов Славейкова стоят в этом ряду поэтических «достижений» современных декадентов. Яворов часто полагал, что его творческое настроение в своей основе является философским, мистическим, поэтому и стихи вытекают прямо из тайников души, как «мелодия без ясного смысла». «Я искал, — признаёт он, — ясности: темноту не ищут, она является темнотой мысли» [1014]. В искренности чувств и мысли здесь не может быть сомнения; художественная форма остаётся в полном соответствии с образами или идеями. Но если сопоставим некоторые отрывки, в которых выражается эта «необходимая» темнота, это стремление понять смысл бытия, границы знания, оправдание религии и т.д. («Шёпот наедине», «Две души», «К берегу», «Славим весну», «В час голубого тумана» и др.) [1015], с родственной лирикой Самена, Верлена, Ренье, Грега, Метерлинка и других символистов-мистиков, то станет понятно, что здесь мы имеем дело с поэтической конвенцией, с эстетикой, идущей следом за кабалистикой. Так и Славейков идёт по следам чужих направлений, чтобы разрешить свои сомнения, ответить на вопросы о начале и конце мира и о смысле бытия. Но более ясных концепций о жизни, чем у Ницше («Так говорил Заратустра»), или более оригинальных религиозных идей, чем в Библии или в «Ригведе», ему не удалось открыть [1016], и очевидно, не в подобной лирике его сила. Как, собственно, поэт должен отражать такие философские или психологические проблемы, показывает самый совершенный образец в этом отношении — «Фауст» Гёте. Там символ и идейное содержание неразрывны, и, хотя дело касается самых высоких вопросов познания и жизни, во всём виден свой относительно ясный смысл. Потому что и ясность, подобно темноте, может иметь различную степень, быть доступной только целиком или частично. Сам Гёте предупреждает, что при чтении его трагедии всегда останется что-то «несоизмеримое» (Incommensurabeles), что-то «смутное» для разума, что, как нерешённая загадка, постоянно побуждает к размышлениям [1017]. Неизбежная темнота, когда её не создают искусственно и когда речь идёт о подлинной гномической поэзии, может объясняться, как, например в «Юной Парке» Поля Валери, или трудностями самого сюжета (анализ сложных душевных состояний), или строгими требованиями поэта к метрике, синтаксису, словарю и пластике выражения, что удовлетворяло бы классической просодии, или длительной работой над текстом (целых четыре года работы над поэмой!), чтобы во всех отношениях найти тон, сообразный с предметом. «Я попытался в меру своих сил, — признаёт Валери, — ценой невероятного труда высказать эту перемену в жизни. Но наш психологический язык крайне беден. Надо было ещё больше обеднить его, так как большинство слов несовместимо с поэтическим тоном. Я особенно заботился о словаре в «Юной Парке»» [1018]. И естественно, в результате возникает поэма, труднодоступная пониманию; не всякий сумеет разгадать зашифрованные в ней идеи, эту странную смесь жизни и смерти, любви и раздумий. Так и в сборнике «Очарования», который не развивает никакой прозаической идеи, а целиком состоит из своеобразных звуковых и ритмических комбинаций, неуловимых образов и скрытых антитез, которые сами должны были подсказать мысль и настроение автору, являются возможными различные комментарии. Философ Ален, например, признаёт для «Потерянного вина» два одинаково допустимых толкования, а критики Тибоде, Коэн и Фернанда получают противоречивые впечатления от «Морского кладбища» [1019]. Признавая какую-то внутреннюю связь между физической стороной слова и психомоторными реакциями, придавая особый смысл синтаксису, словарю и метрике, Валери убеждён, что автор — не единственный возможный интерпретатор. Его творчество, считает он, как всякая поэзия, сохраняет свою ценность постольку, поскольку оно может показаться некоторым читателям «совсем иным», чем предполагал автор. «Нельзя забывать, — замечает он, — что неясность текста зависит от самого текста и того, кто читает. Последний редко склонен обвинять самого себя». Но и поэт не часто возлагает ответственность за все неясности на самого себя.

ГЛАВА X ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС

1. ЗАМЫСЕЛ И НАСТРОЕНИЕ

Мы подошли к главе, в которой будут изложены итоги большого раздела нашего психологического исследования. Речь идёт о том, чтобы понять отдельные факторы творческой деятельности не в отрыве друг от друга, чтобы раскрыть сущность последней как целостности, а также показать, как элементы и функции духа, уже проанализированные нами, приводят к органическому процессу, результатом которого является законченное поэтическое произведение.

Несомненно, что и здесь мы будем пользоваться тем же методом расчленения и упрощения, что и ранее. Чтобы внести ясность и наглядность, чтобы выявить главные моменты, всякая теория вынуждена прибегать к смелым абстракциям, раскрывая в данной неделимой целостности ряд последовательных образований или рассматривая как независимые друг от друга вещи, которые в действительности находятся в неразрывной связи. Можно ли таким образом зачеркнуть некоторые оттенки в картине и внушить мысль, будто художник поступает по точно определённой схеме, или же в этом методе есть достоинства, которые с научной точки зрения нельзя недооценивать? Там, где беглое наблюдение подозревает загадки и запутанные до неузнаваемости внутренние ходы, там добросовестное исследование обнаруживает известную закономерность, показывающую, что нет такой трудной проблемы, которая не имела бы возможных и удовлетворительных решений для критического ума. Каким бы сложным ни был процесс создания гениального произведения, какими бы таинственными ни были пути вдохновения и зарождения замысла, всё же при внимательном изучении они теряют покров таинственности; и в границах, которые вообще поставлены нашему познанию, когда оно обращается к последним основаниям явлений, мы отныне в состояний дать некоторые весьма точные и полностью бесспорные наблюдения. Так постепенно исследование устраняет недоразумения и предубеждения, чтобы возвысить и эту отрасль литературной науки над каким бы то ни было оправданным скептицизмом.