Российская империя в сравнительной перспективе

Яркой иллюстрацией эволюции и, одновременно, живучести этого дискурса в переломный момент краха империи могут служить материалы Особого политического отдела МИДа. Его сотрудники и консультанты в ходе Первой мировой войны разрабатывали идеологические обоснования для аннексии Червоной Руси и Угорской Руси. Отдел готовил свои последние меморандумы уже для большевиков, и в них продолжал отстаивать концепцию общерусской нации, теперь уже клеймя и царей, и кайзеров за ее расчленение, и ссылаясь на право «самоопределения трудящегося народа»³¹.

Важный аспект темы – взаимоотношение религиозного и этнического фактора в дискурсе русского национализма. На западных окраинах в контексте русско-польского соперничества акцент на противостоянии православия и католицизма был очень сильным. В то же время можно заметить, как с течением времени в националистической риторике религиозный фактор уступает первенство этническому. Уже в царствование Александра II власти начинают постепенно склоняться к той точке зрения, что даже белорусы католического исповедания принадлежат русской нации³². Накануне второй оккупации Галиции во время Первой мировой войны Особый политический отдел МИДа разработал инструкции, согласно которым российские власти в Галиции не должны были вообще показывать, что делают какое-либо различие между православными и греко-католиками³³.

Напрасно было бы искать в любом периоде истории поздней империи идейного единства в русском обществе по вопросу о том, можно ли считать русским белоруса-католика или детей от смешанных браков с поляками, равно как и по вопросу о том, где точно проходят территориальные границы «русской земли» на западе и надо ли стремиться присоединить Восточную Галицию и Угорскую Русь. Список таких спорных, дебатируемых вопросов велик. Так же велик и список разногласий о том, какую степень региональных особенностей можно терпеть у малорусов и белорусов. Эти дебаты идут и в газетах, и в среде бюрократии, позднее и в Думе. Но при всем разбросе мнений, мотив неравности империи и «русской национальной территории» для всех очевиден. Дискурс национального проекта, несомненно, влиял на планирование политики в западных губерниях.

В иных условиях другого «характерного пункта», о котором пишет Пыпин, в Поволжье, и трактовка этнического фактора была иной. Исторический миф не играл здесь важной роли. Если позиция Москвы как наследницы Визинтии и Киевской Руси активно использовалась в националистическом дискурсе, то мотив преемственности по отношению к Золотой Орде оставался «невостребованным» вплоть до появления евразийства. Пыпин лишь вскользь замечает, что «Волга давно знакома русскому племени», что «русские удальцы и промышленники» появлялись здесь еще до «татарского нашествия». Говоря о русской колонизации края после XVI века, он, между прочим, отмечает, что в ней участвовали не только великорусы, но и малорусы (190–191)³⁴.

На западных окраинах националистический дискурс акцентировал восточнославянский характер нации, и, объявляя малорусов и белорусов русскими, был в этническом отношении скорее исключающим, чем включающим. В дебатах со своими польскими противниками русские националисты подчеркивали общность этнического происхождения восточных славян и если не отрицали вовсе, то, во всяком случае, никак не акцентировали неславянские составляющие русского народа.

В очень разнообразном по этническому составу Поволжье в XIX веке русские в результате миграций уже составляли чуть более половины населения и в городах и в целом по сельской местности ³⁵. Здесь открытость к неславянскому, в особенности угро-финскому элементу³⁶, подчеркивалась. Пыпин в цитированной статье пишет, что великорусское племя «не чисто славянское, а смешанное», и говорит о его «славяно-финской основе» (191). Власти и русский национализм не только не видели ничего дурного в смешанных браках, но воспринимали такое этническое смешение как неотъемлемую часть процесса формирования русской нации³⁷.

«Мне кажется, что обрусение или слияние чуваш с русским народом может быть достигнуто только трояким путем: первый, и самый главный, это через усвоение ими православия, конечно, не безызвестно всякому, какое значение имеет в глазах наших простолюдинов различие веры; второе, путем брачных союзов, и третье, через усвоение русского языка чувашами», – пишет в 1870 году студент Казанского университета чуваш И.Я. Яковлев в докладной записке попечителю Казанского учебного округа П.Д. Шестакову. Совершенно очевидно, что у Яковлева нет ни малейшего сомнения в том, что не только усвоение языка и веры, но и брачные союзы чувашей с русскими не могут вызвать у его адресата никаких возражений³⁸.

Сравнительно небольшие по численности, лишенные модернизированных элит народы Поволжья не воспринимались как серьезная угроза русскому национальному проекту, единству русской национальной территории. «Я полагаю, что такие мелкие разрозненные народности не могут прочно существовать, и в конце концов они сольются с русским народом самим историческим ходом жизни. Теперь, например, замечено, что получившие образование инородцы женятся на русских, значит роднятся с русскими, без всякого с той или другой стороны сомнения», – писал Н.И. Ильминский К.П. Победоносцеву 21 апреля 1891 года³⁹.

Однако, уже в 1850-е годы Ильминский под влиянием В.В. Григорьева осознает рост влияния татарских элит и ислама в Поволжье и Приуралье как серьезный вызов русскому проекту национального строительства, как альтернативный проект исламско-татарской общности⁴⁰. В рамках новой националистической оптики посредническая роль татар в отношениях с восточными народами империи, которую власти прежде поощряли, теперь виделась источником угрозы. Считая, и не без основания, что русско-православный ассимиляторский проект на данный момент слабее татарско-исламского, Ильминский и его последователи прибегают к тактике поддержки отдельных, особых этнических идентичностей народов Поволжья и Приуралья, разрабатывают для каждого из них собственную письменность. Даже сохранение ими языческих верований в этом контексте выступает как предпочтительный вариант по сравнению с возможной исламизацией⁴¹.

В последнее время ряд исследователей отмечал структурное сходство конфликтов в Западном крае, остзейском крае и волжско-уральском регионе – везде власти и русские националисты были озабочены соперничеством с этническими группами, обладавшими мощным ассимиляторским потенциалом и способными осуществить собственные экспансионистские проекты национального строительства. Это были поляки в Западном крае, немцы в Прибалтике, татары в Поволжье. Такой подход действительно позволяет лучше понять историю этих окраин империи. Но следует учитывать и различия, которые имели эти конфликты с перспективы русского национализма. Русский националистический проект в Западном крае включал большую часть его территории, в Поволжье – весь регион, а остзейский край не включал практически вовсе. Можно сказать, что принятие тактики Ильминского в Поволжье давалось с особенным трудом. В Западном крае стремление предотвратить формирование отдельных национальных идентичностей белорусов и украинцев, равно как и поощрение формирования особой литовской национальной идентичности, вполне логично вытекало из проекта общерусской нации. В остзейском крае, который весь не включался в образ русской национальной территории, поддержка формированию латышской и эстонской идентичностей ради того, чтобы заблокировать угрозу «онемечивания», также давалась сравнительно легко. Поволжье же целиком включалось в образ русской национальной территории, и здесь парадоксальная логика Григорьева и Ильминского, предполагавшая упрочение на время идентичностей малых народов ради борьбы с более активным татарско-исламским проектом, вызывала много непонимания и критики⁴².

Если демографическая ситуация в Поволжье была результатом длительного, многовекового процесса колонизации, то ряд территорий как раз в тех регионах, которые Пыпин не относит к числу «типически русских», заселялся русскими уже в XIX веке. На Северо-Западном Кавказе и в Центральной Азии власти прибегали к тактике «демографического завоевания» отдельных районов, которое было прежде всего мотивировано логикой военно-стратегического соперничества великих держав или логикой удержания в повиновении населения завоеванных территорий⁴³. Эта «имперская» по своей логике и задачам русификация пространства в некоторых случаях приводила со временем к включению этих территорий в символическую географию русского национализма, в некоторых – нет. Как и с каким лагом плоды имперской русификации, которая создавала преобладание русского населения на определенных территориях в результате целенаправленного насильственного переселения или вытеснения вообще за пределы империи прежнего населения, постепенно «присваивались» средствами воображаемой географии в качестве русской национальной территории? Этот вопрос еще ждет своего исследователя.