Россия в неволе

Это всё к тому, что толкованиям предаваться – дело неблагодарное, можно не только до ниггеров договориться, но чтоб не казалось это всё пустой забавой, замечу, что все эти занудные вставки у Ф.М. конечно, все его детективы затягивают сильно, но всё же – значит, для чего-то они ему были нужны?.. Для чего? Чтоб зевал человек, и злился, ну когда же к главному, пойдет он к Соньке, нет? А Соня что? А он что? А Порфирий – демон, что? – зевал, и впитывал хоть что-то, хоть какое-то понятие о наступающем тотальном зле, и что он не "тварь дрожащая, а право имеет" действовать там, где нужно действовать по истине, а значит, по любви, а значит, вне закона, не судимо.

Это было как объявление Ф.М. на доске объявлений, или телетекстом, рекламной паузой: "ищу человека, способного защитить страну, от надвигающегося ужаса" – ведь большую кровь Двадцатого века можно было остановить гораздо меньшей кровью Девятнадцатого, чтоб потом не пришлось заливать её морем крови нынешнего, Двадцать первого…

Ведь надо было-то всего пару-тройку тысяч процентщиц (без Лизавет, конечно) завалить, чтоб искоренить это всё из русской среды – и может, не было бы никакой революции? Была бы одна семья, никто бы ни на ком не наживался, все бы жили дружно, общим колхозом…

Но на объявление никто не откликнулся. Россию спасать, значит, было поздно – да и для кого? Рухнула сердцевина, ослабло воспаление духа. Воины, элита, гвардия (не только военная) перевелись. В Екатеринбурге заключенной Царской Семье на Пасху из соседней Воинской Академии (несколько сот человек) в дом Ипатьева (охраняло два десятка) послали кулич в подарок, в память, значит, о присяге… Так Николай II при миллионной армии, ему присягавшей лично, стал и Евпатием, и Меркурием-одиночкой… Рядом никого не оказалось – рухнул русский братский мир, тля-процентщица изъела офицерские мундиры, сердца и умы…

Боль, русская боль осталась в рассеянных по свету живых русских сердцах.

Везут на ИВС, на ознакомление с делом, на 10 суток в одиночке. С собой – Достоевский, Бунин, Шекспир, автомобильные журналы, пара газеток. Можно и почитать и подумать. Одиночка – узкая длинная камера, высотой метра три. Железная кровать занимает половину места. Ещё умывальник, и высокий, как пьедестал, открытый парапет. Впереди решка и железный щит, за которым батарея. Всё. Свет постоянный от одной лампочки над дверью. Там же вытяжка. Стены – в "шубе" (говорят, тоже сталинских времен изобретение) – в неровной, сделанной из специально неразглаженного цемента, поверхности – для звукоизоляции. Чтоб не цинковали соседям. Чтоб не слышны были крики, когда кого-то бьют (предположение). Всё. Можно дальше жить.

Читаешь Бунина – и видишь тюрьму. Для русского везде тюрьма, где нет России. Его рассказы – это ежедневные воспоминания зека о воле, даже как бы мои воспоминания, которые незачем и записывать – у Ивана Алексеевича очень неплохо получилось – живо, с обязательной влагой, то ли дождевой, то ли слезной – ведь так же, закрыв глаза, лежишь и видишь по эпизодам куски детства, отца в огромных болотных сапогах, пришедшего тебя навестить, простывшего, лежащего на раскладушке вдоль печки; мать, бабушку, раздувающих на дворе дома летнюю печку (несколько кирпичей, на них железный лист, труба), чтоб варить там на всю семью, и не топить дома в жару; реку, вечно прохладную, комариную, к которой привыкал всю жизнь, и потом тащил туда ещё кого-нибудь, показать, подарить – друзей, девушку; весь деревенский простой простор, когда закат охватывает тебя со всех сторон, говоря о том, что что-то может быть со всех сторон, не обязательно только впереди, там, куда смотришь, а везде, и вечно, и, возможно, всегда, даже когда тебя не было, или не будет – весь этот мир, путь к которому, теперь через долгую дорогу, можно сказать через войну.

Хочешь узнать, что такое долгая тюремная тоска – почитай Бунина,

Хочешь узнать, что такое тюремная ярость – пожалуйста, Гамлет.

Только для него наоборот, родина – тюрьма, когда на ней не все в порядке с совестью и истиной. Тоже достойно внимания и уважения.

По любому получается – жизнь без той родины, которая свободна и прекрасна – это тюрьма. Родина для нормального человека – это земля не имеющая изъянов, это земля, где нет уродов, убийц, процентщиц, приживал и растлителей. Где одна любовь.

Выходит, новое слово, которое мы совместно ищем, оно же и самое непонятное, и не такое уж новое – что же ещё больше разволновало людей, чем любовь, и слова о любви? Её-то и не достало Родиону, чтобы стать героем.

И её-то было в избытке у Меркурия с Евпатием, стоявших посреди своей земли. И это она, любовь, говорила их устами: "Мы хотим умереть!" И это ей молясь непрерывно – "руками сражаясь, сердцами молясь, положили они в тот день десятки тысяч"…

Хорошо, что предел положен человеку сто двадцать лет (Симеон-Богоприимец был, пожалуй, единственным исключением), и не дотянул Ф.М. до наших дней (его бы по пути Ленин всё равно бы постарался прикончить) – и не слышит, как за "исконно русское" выдают всё это "нелюбимые с нелюбимыми" – разве нелюбовь в России воспевал когда кто? И не удивляется, встретив живёхонького Свидригайлова, заправляющего и "Спид-инфо" и сетью магазинов "Интим", и продающего русских девочек за рубеж… И не обнаружит с апоплексическим ударом, что старуха-то процентщица жива, жива-здорова, клонировалась, размножилась противоестественным способом, сделала себе операцию по смене пола, и теперь одна во многих лицах заправляет государством Российским… А Лизавета всё там же – в очереди за пенсией и социальным проездным…

Всё перевернулось…

Это у меня от одиночества, от одиночки. Наверное, фотоаппарат, камеру-обскуру, тоже придумал зек – сидел, сидел, да и придумал. Отражается себе весь мир через глазок смотрителя – все как на ладони, только маленькое и перевернутое, но отпечаток – изумительной ясности и качества. Видно, что происходит, и куда все стремится.

Исходя из этого могу сказать, что если так всё будет и продолжаться в стране – то многие могут оказаться здесь. И думаю, многие это понимают, а понимая – останавливаются. Одна из целей моей легкой писанины, показать – ничего страшного здесь нет – и здесь люди сидят, надо только быть готовым к этому, иметь трезвое мышление. Ранее я уже упоминал о книгах про русскую идею. И вот, когда дело в них доходит до того, что делать? – начинается: тыр-пыр восемь дыр, тык-мык, то, что мы хотели бы сказать – это то, что мы сказать не можем, надо объединяться вокруг их идеи, или как то там еще, под их руководством, составлять армии, партии, ополчения, дружины, и прочие рецепты от симптомов – и всё это из уст людей, не принесших идее кроме времени других жертв – звучит малоубедительно, во многом обесценивая иногда действительно очень хороший анализ происходящего. Некоторые честно, и это очень радует, признаются, мы анализируем – действуем мало, действуйте лучше, если умеете. Во многом прав не только Ф.М., но и многие другие – пока за идею (а не за тех, кто её излагает) не начнут страдать, отдавать жизни – она не победит, и не может победить. Потому что прежняя идея тоже пришла и воцарилась кровавым путём. А в крови – энергия, похлеще атомной. В крови, в страдании – сила больше, чем в тысяче книжек. Поэтому выходы, бумажные, без вот этих вот реалий – четырёх стен и конвоя – они только слабые предположения. Настоящий выход – это не слова, это те люди, кто пойдет этим путем до конца, и будет знать, что надо сделать, и будет делать это, иногда вовсе никому ничего не объясняя.

Свобода без воли невозможна. Воля необходима при движении к цели. Свободный человек – человек следующий своему выбору, живущий целью и выбором, пусть он даже непонятен ни окружающим, ни родным-близким, и страшен даже для его собственной плоти – как это так, я могу оказаться чьей-то силой, чьим-то приказом связанным, скованным, чуть ли не поверженным – ведь я же прав, и верю в то, что делаю. Вот тут-то и проверяется – на самом ли деле веришь ты в то, что говоришь, или это лишь благие пожелание и непереваренные отрыжки чьих-то теорий.