Россия в неволе

Была икра однажды, ровно две столовых ложки в маленьком пакете – конечно, помню, не забывается такое.

– Знаете, – говорю следователю. – Я бы не пожелал никогда такой икры попробовать. Хотя вы не поймете…

– Почему, не вкусная? – следователь уже извелся, извертелся, охота поболтать – хоть сменить деятельность.

– Да нет. Вкусная… Просто если бы вы могли чувствовать её вкус – то не знаю, что бы с вами могло случиться.

– Не понимаю.

И не поймет. Мамка, уже в возрасте женщина, монахиня (ушла в монастырь после смерти отца) – зимой, в тридцатиградусные морозы, у себя в деревне, в холодной части дома, полезла на печь что-то прибирать. Отличница, у которой все должно быть в порядке. И, слезая обратно, промахнулась мимо табуретки, свалилась на бедро и сломала. Лежала так почти сутки – на морозе. Пока на следующий день сосед не забеспокоился – а что-то дым не идет, печка не топится у Николаевны? Залез в дом через сарай, и нашёл её.

Я за сто километров из города прилетел быстрее, чем неотложка из соседнего села. Обложили её бутылками с кипятком – отогреть, но неудачно. Отогреть – отогрели, но из-за ожогов операцию делать побоялись. И, конечно, сердце… Полтора года сложный перелом срастался сам собой – пока она не встала, и ходит теперь, правда, с палкой.

И как ты объяснишь этому продукту успешного карьерного роста, что вот все те десять суток, что я сидел на ИВС – я знаю, она кружилась вокруг со своей палкой, приносила передачи, и уж не зная что еще сделать на свою пенсию, чтобы ободрить меня – взяла и купила этой икры. На две ложки хватило.

Как объяснить ему вкус этой икры? Ощущение, что ты вот-вот исчезнешь, и от любви, и от какого-то внутреннего горя, что пока все так, пока все так, что поделаешь…

Не ждавшим не понять, что такое это чувство, что твоя мать, твоя жена, девушка – где-то рядом, бьются, делают, что могут.

И насколько кровавой должна быть теперь моя мысль, чтобы отплатить за все это? Не лично за себя. Это терпимо. За миллионы ждавших и искавших, круживших вот такими ласточками вокруг разоренных гнёзд.

Насколько кровавой должна быть мысль, чтобы отплатить хотя бы часть нашего бесконечного горя?

Они даже не поймут – за что они заслужили возмездие, как не поняли бы вкуса этой икры, просто слопав её.

А отплатить есть за что – порушенная страна, поруганная женская жизнь, сотни, тысячи сирот, донельзя, до сердцевины прошедший разврат – на это надо отвечать действием, причем действием осознанным, не плодом "окамененного нечувствия", а наоборот, чтоб чувствовать все, и переживать, и быть холодным и горячим в достижении цели, лишь бы её достигнуть, эту цель. Любой ценой.

Ему-то этого не скажешь, не объяснишь. Даже если Лазарь четверодневный был воскрешен, то тут другая смерть – эти мертвы уже не четыре дня, и вовсе не плотью. Эти умерли для совести, для веры, для Бога. Не от рождения, конечно. Но в результате последних десятилетий ожесточенной войны против России.

Все, он замерз первый. Заканчиваем. Расстаемся до завтра, если он что-нибудь еще не выдумает.

Тем же путем, только еще через четверть часа в боксике, возвращаюсь обратно. Замерз, конечно, до мозга костей, а в хате – табачный кумар, оживление – Безик зачитывал какой-то шедевр из арестантской переписки, яркий свет неубиваемых лампочек – короче, детский сад, ясельная группа, хата два один… Здесь можно сколотить любой коллективчик – и на разбой какой, и страну освобождать – тоже, думаю желающих найдется. Хоть завтра по БТРам, а сегодня – пока привал, заслуженный отдых.

Волчара проснулся и стоит посреди хаты, почесывая живот. Разговор, тема – все те же, женские. Волчара, потягиваясь, прерывает Безика, читавшего очередную "стенгазету" – длинную маляву из чей-то коллекции:

– Дальше можешь не продолжать. Я еще после малолетки начитался – все одно и то же. Тоси-боси хрен-на-просе, любовь-морковь, а потом – ой, я что-то немытая, чуть ли не вшивая, мне бы мыльное-рыльное, гель-шампунь особо приветствуется, а то и покурить нечего, а чаю нету, а без чаю любовь не та… Вот и всё!

– Ну да, что-то вроде того, – соглашается Безик, заглядывая в конец длиннющей и немного пряной от дешевых духов малявки. – Ну да, вот. Грева нет… Есть ли братская возможность помочь с шампунем? И благодар заранее, и фарту и т.д. – полный набор.

– Жалко их, конечно, – Волчара подходит к Безику, берет, читает. – Ну да, ну да… Жалко их всех, что говорить. Только нету братской возможности. А у кого есть – нету братского желания почему-то…

С долины отзывается Хмурый:

– Это не из три девять? Туда, говорят, Казачка опять заехала.

– Катька? – оживляется Волк.

– Да, Катя, кажется. Такая светлая, длинные волосы, симпатичная.

– Она же вичевая…

– Классная девчонка, – комментирует Безик. – Только уж больно буйная… – Безик сидит уже не в первый раз, и похоже, Катька уже не в первый раз заезжает.

Волчара, лениво ковыряясь в зубах перед вечерним завтраком-обедом-ужином в одном флаконе, замечает. – Я вчера в воронке с ней ехал, нас вместе поднимали. Молодец, Катька, держится нормально, бодряком. Она мне в прошлый заезд пару раз вещи стирала. У них баня была в субботу – она меня просила загонять в пятницу – писала, что мне нужно, чтоб на следующий день хорошенько сполоскать. Вообще, она девчонка – супер!

Хмурый, что-то очень уж долго отстреливаясь на долине, успевает еще и диалог вести: – Безя, а вот если бы тебя к ней. В одиночку посадили. И всё – сказали бы вот вам обоим п/ж, или по пятнашке. Ты бы смог с ней? – сидит, шуршит бумажкой, газету что ли читает.

– О чем ты говоришь? Я-то вообще человек слабый, у меня сердце бы не выдержало, точно. А потом ВИЧ – это же для слабаков только: Если грузишься, то и болеешь, а если живешь нормально – то нет вообще никакого ни СПИДа, ничего. Я видел по телику.

Волчара, прогуливаясь по хате, ожидая очереди: – ВИЧ – это миф вообще, очередной, наверно, еврейский миф… Да, Хмурый? Ты там скоро?

Заранее хочу сказать, что весь этот разговор не фиксировался, персонажи вымышленные, прототипы ничего общего с реальными людьми не имеют, и тема эта, так сказать, не должна дать повод усомниться тем, кто сейчас находится на воле, в целомудренности и искренности действующих лиц. Это, так сказать, для протокола. Если будут какие-то претензии к Хмурому, Безику, остальным – это только моя вина: я что-то не так расслышал или нафантазировал. Короче, как говорится, автор "врёт, как очевидец". Это известный феномен. Слишком гладкие показания, которых как раз почему-то и добиваются нынешние органы – очень подозрительный факт. Именно потому, что свидетели обязательно врут от своего лица.

Хмурый, все никак не расставаясь с долиной, натужно реагирует на замечание Волка: – Ты что-то попутал? Или я плохо слышу, или плохо вижу? Что ты там посмел заявить?

– Хмурый, сиди-сиди.. Ты там свои сеансы развесил по долине – вот и сиди, любуйся. А Катьку не трожь. Она девчонка хорошая и правильная. Я бы вообще, например, жил бы с ней в одиночке просто, как с сестрой, и все. Спали бы для тепла вместе, но в одежде. В джинсах, свитере. Без дури, – видно Волка задела тема. И даже, может, не Казачка задела его сердце, а так просто, вечное ожидание любви, вечная нехватка внимания, особенно, когда начинаешь с малолетки, где полтора месяца непрерывного безика, люлей по пять-шесть раз в день как минимум, и так далее – и некому доброго слова сказать, не то что уж обнять тебя. Может, это идеал – одиночка, Катька, п/ж, в котором самое главное – ты не один. Злой и агрессивный Волчара, вернее, обязанный быть злым в силу погремухи, удивительно нежен и беззащитен. – Вот-вот, без дури. Если бы она, конечно, согласилась, захотела так. И всё. А что еще надо?

Хмурый, наконец-то слив воду, и выйдя из-за парапета, полоская, как римские патриции на пиру, руки в тазике, встряхивает их, берет полотенце, не спеша утирается, замечает как бы вскользь, вовсе не глядя на Волчару, просто в воздух: